Петрова тянуло шагнуть с высоты, он уже подал корпус вперед. Дорогу ему преградила женщина с лицом шершавым и сморщенным, как проросшая в темноте картофелина.
Петров попятился. Побежал по лестнице.
- Und wohin nun?* - крикнула женщина.
_______________
* А теперь куда? (Нем.)
Петров выскочил на улицу. Асфальт был устлан осыпавшимися лепестками вишни.
Петров шел, ступая по лепесткам, - они оживали и взлетали, как только что народившиеся поденки.
Они садились на его ботинки. Облепляли его брюки.
Ноги его тяжелели.
ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ
По вечерам бывало худо.
По утрам еще хуже.
"Проснись и пой!" - универсальное средство для здоровых и благополучных. Им оно помогает. Но им не надо.
Петрову надо - он из дома ушел. Но для него средства нет. Нет и не будет. Никогда...
По утрам в пирожковых рядом с Александром Ивановичем завтракали холостяки, спавшие где-то не снимая галстука, одинокие женщины, не отдохнувшие, оставляющие на чашках жирный след помады, взъерошенные студенты, застенчивые солдаты, от которых густо пахло сапожной мазью и одеколоном, и девушки-пэтэушницы, не поднимающие глаз от чая.
Петров улыбался им как бы украдкой, и они отвечали ему едва заметным кивком.
Пробегали по улицам школьники - пирожковые наполнялись другими людьми: читающими, считающими, смекающими, облаченными в чувство времени, как в униформу. Робкие улыбки Петрова казались им оскорбительными.
Петров теперь каждый день ходил в институт или в библиотеку. После работы читал Плутарха. Не хватало Петрову программы "Время", телевизионных бесед о снегозадержании, сложнопрофилированном прокате и его возможном многообразии.
Кочегар говорил ему добродушно:
- Был у меня фронтовой друг - писатель. Прославился. К старости деньги повалили. Он и засуетился. Я ему говорю: "Ваня ты Ваня, крепка у тебя напруга, да слаба у тебя подпруга". Понял?
- Не понял. Туманно. - Петров неизменно завидовал, когда говорили "мой фронтовой друг".
- А то, что он помер. Жилье ему дали хорошее, а он вместо уюта музей себе начал строить. И так он разволновался, так он разволновался... А на фронте был мужик как мужик.
Рампа Махаметдинова отложила свадьбу со своим преуспевающим женихом до весны.
Октябрь перекрасил природу в нестойкие рыжие краски. Бархат осени быстро плешивел, обнажалась основа, скучная и монотонная. Хризантемы, принесенные в тепло, превращались в слизь.
Что-то случилось с Мымрием, после праздника он вдруг недовольно и немелодично забрякал. Наверное, охватила его скифская гордость и тоска по чему-то утраченному.
Однажды ночью у Петрова пошла кровь горлом.
Кровь накапливалась в трахее в какой-то ямочке. Петров откашливал ее, сплевывал на ладонь и удивлялся - откуда она взялась, такая светлая и яркая. В груди щемило тоненько, будто пищал комар.
Петров сел, кровотечение прекратилось.
Петров походил немножко, ощущая сквозь шлепанцы холод бетонного пола. Положил руку на темя Мымрию. Сказал:
- Мымрий, Мымрий. Человеку, Мымрий, всегда хотелось прикоснуться к чудесному. А чудесного-то и нет. Все тривиально. Кровь из горла идет думаешь, туберкулез? Паника! Катастрофа! Черта с два - в носу лопнул сосудик, где-то ближе к носоглотке, и стекает себе кровушка тихонько в дыхательное горло.
Мымрий брякнул с отрицательным оттенком.
- Не спорь - в носу, - сказал Петров.
Мымрий брякнул еще отрицательнее.
- Я тебе говорю - в носу, - повторил Петров строже. - И не брякай, ты мне мешаешь спать.
Утром на работу заступил Кочегар.
- Воспаления легких у тебя не было? Сделай флюорограмму.
Петров позвонил Эразму, не надеясь его застать. Но Эразм оказался дома.
- Банзай! - закричал он. - Твоей Фекле сушеный осьминог не нужен? Моя отказалась. - Выслушав про кровь из горла, Эразм велел: - Немедленно на флюоростанцию. В трех проекциях проси. Флюшку покажешь мне.
На флюоростанции толпились допризывники. Все они были без червоточинки, даже без кариеса.
Петров попросил в трех проекциях. Женщина-рентгенотехник дернула ноздрей.
- Не дышите. Можете дышать.
"Наверное, глуховата", - подумал Петров.
- Я настоятельно прошу вас в трех проекциях.
- Следующий, - сказала женщина-рентгенотехник.
После работы Петров пошел домой. Что-то тревожило его, смущало. Хотелось посидеть в своем кресле у письменного стола. Жжение в груди стало сильнее, уже не как комарик пищит - как оса.
Утром принесли повестку из флюоростанции. Петрова вызывали на комиссию к пятнадцати часам. Кабинет No4. Безотлагательно! Последнее слово, наиболее странное из всего текста, было подчеркнуто красным карандашом.
Петров растерялся: какая комиссия?
Выпил кофе. Подумал: "Вот умру от туберкулеза". С полки книжного шкафа на него смотрели маленькие Анна и Аркашка. Глаза у них были недоверчивые, словно они говорили: "Не ври. Не умрешь". Петров взял себя в руки, сказал вслух:
- Сейчас от туберкулеза не умирают. Лечение сейчас хорошее. А жизнь в тубдиспансерах прекрасная, как на курорте. И влюбляются, как на курорте. Даже женятся. И пища качественная и обильная. Растолстею.
С комиссии Петров вернулся с ощущением какой-то высшей свободы. Он как бы парил на медленных крыльях. Сел к телефону и долго раздумывал звонить Софье на работу или не звонить. Получалось, что звонить ему не хочется.
Зато он с жадностью позвонил Эразму.
- Я сплю, - сказал Эразм в трубку. - А ты кто?
- Если спишь, отключи телефон. У меня рак.
- Кто это?
- Петров.
- Петров? Погоди, глаза ополосну.
Петров слышал в трубку: бряканье бутылки о стакан - Эразм, стоя в полосатых трусах и клетчатых шлепанцах, пьет боржом; потом водопроводные шумы, напоминающие спор индюка с собакой; заиграла музыка - Эразм, вернувшись в комнату, включил магнитофон.
- Эй, - сказал Эразм в трубку, - ты, умник, ты еще не помер? Какие новости?
- Был на городской комиссии.
- Главный там - мужик, похожий на боцмана?
- На водолаза. А вокруг девы в снежно-белом - лица умные, глаза ясные. А он им говорит: "Видите, представитель - ждал, пока кровь горлом пойдет". Это про меня. "Три года флюорографию не делал. Наверное, со степенью. Петров, у вас есть степень?" У меня спрашивает. Я говорю; "Есть". А он говорит: "Чем выше у человека степень, тем безобразнее он относится к рентгену. Бронх у вас очень плохой. Будем резать".