Дон Хуан смешно скорчился и изобразил человека, который удирает со всех ног, придерживая на бегу шляпу.
— Меня совсем не радует, — заметил я, — что на пути к обретению воли меня ожидают судороги или, на худой конец, голодная пума.
— Мой благодетель был великим колдуном, — продолжал дон Хуан. — И настоящим воином, воля была лучшим его достижением. Но человек может пойти дальше: он может научиться видеть. Тогда ему не нужно быть ни воином, ни колдуном. Научившись видеть, он может, становясь ничем, стать кем угодно.
Он, так сказать, исчезает и одновременно возрастает. Может стать, кем захочет, и обрести, что пожелает. Но ему совершенно ничего не надо, и, вместо того чтобы играть с людьми, как с игрушками, он добровольно принимает правила их игры. Единственная разница между ними: человек, который видит, управляет своей глупостью, а его ближние — нет. Тот, кто видит, не вмешивается в жизнь окружающих; видение отрешает его от всего, чем он жил прежде.
— Уже одна мысль о том, что можно от всего отрешиться, приводит меня в ужас, — заметил я.
— Ты шутишь! Куда ужаснее всю жизнь знать, что тебе придется заниматься одним и тем же! Представь себе человека, который всю жизнь, до глубокой старости, выращивает кукурузу. Силы иссякли, и ему ничего не остается, как лежать, словно старый пес, и глазеть по сторонам. А мысли, чувства и желания продолжают вертеться вокруг того, чему была отдана жизнь, — вокруг кукурузы. Жизнь прожита впустую; по-моему, это ужасно. Мы — люди; наше предназначение — учиться и проникать в новые, невообразимые миры.
— Неужели они и впрямь существуют? — спросил я не без иронии.
— Глупый ты человек! — вздохнул дон Хуан. — Мы еще ничего толком не познали. Видение — для людей совершенных. А пока умерь свой пыл, стань воином, научись видеть, и тогда сам узнаешь, что новым мирам нет конца.
11
Я выполнил поручения дона Хуана, но он не отправил меня домой, как делал в последнее время, а позволил остаться. Наутро, 28 июня 1969 года, он сказал, что я буду курить.
— Чтобы увидеть стража? — спросил я.
— Нет, попробуем другое. — Дон Хуан неторопливо набил трубку, разжег и подал мне.
На этот раз я был спокоен. Затянувшись, сразу же почувствовал приятную сонливость. Когда я выкурил трубку, дон Хуан спрятал ее и помог мне встать. До этого мы сидели на циновках лицом друг к другу. Он сказал, что надо прогуляться, и, слегка подталкивая меня, заставил идти. Едва я шагнул, как мои ноги подкосились и я повалился на колени, но боли не почувствовал. Дон Хуан ухватил меня под мышки и снова поставил на ноги.
— Иди, иди, как в тот раз, — сказал он. — Где твоя воля?
Я словно прирос к земле; наконец шагнул — и потерял равновесие. Дон Хуан поддержал меня, опять подтолкнул. Ноги совсем не слушались, и я упал бы на пол, не подхвати он меня вовремя. Я уже ничего не ощущал, понимал только, что положил голову дону Хуану на плечо, так как видел комнату под углом. Он вытащил меня на веранду и дважды провел по ней, но, видно, я совсем отяжелел, и старик опустил меня на землю. Казалось, тело мое налито свинцом. Дон Хуан не стал больше со мной возиться, а только окинул взглядом. Лежа на спине, я пытался улыбнуться. Он расхохотался, потом наклонился и шлепнул меня по животу. Ощущение было странным: не болезненным, но и не приятным — вообще никаким, шлепок, и все. Дон Хуан перекатил меня по земле, но я ничего не чувствовал и сообразил это только потому, что видел веранду под разными углами. Придав мне нужное положение, дон Хуан отошел в сторону.
— Встань! — приказал он. — Встань, как в прошлый раз. Не валяй дурака, ты знаешь, как подняться. Ну, вставай же!
Я пытался вспомнить прежние действия, но никак не мог сосредоточиться. Мысли текли сами по себе, совершенно мне не повинуясь. Наконец мелькнула догадка — если я скажу, как тогда: «Встать!» — то обязательно встану. Я громко выкрикнул: «Встать!» — но из этого ничего не вышло.
Дон Хуан с досадой посмотрел на меня и направился к двери. Я лежал на левом боку, спиной к двери, поэтому, когда дон Хуан миновал меня, я решил, что он вошел в дом.
— Дон Хуан! — крикнул я, но он не ответил. Меня охватило отчаяние. Снова и снова повторял я, словно заклинание: «Встать!» — и каждый раз безрезультатно. Я готов был биться головой о землю, рыдать — но лежал неподвижно, как парализованный. Мне мучительно хотелось двигаться или говорить.