Выслушав эти объяснения, дон Хуан заявил, что мои представления о мире очень запутанны и что покровитель дал мне великолепный урок ясности. Дон Хуан сказал:
– Ты полагаешь, что тебе доступны два мира, два пути – но мир только один. Покровитель совершенно ясно это тебе показал. Единственный доступный тебе мир – мир людей, и этот мир ты не можешь покинуть когда тебе вздумается. Ты – человек. Покровитель показал тебе мир счастья, где нет различия между предметами, ибо там некому спрашивать о различиях. Но это – не мир людей. Покровитель вытолкнул тебя оттуда и показал, как думает и борется человек. Это – мир людей, и, будучи человеком, ты обречен на него. Лестно тешить себя мыслью, будто живешь сразу в двух мирах, но все это глупости и тщеславие. Есть один-единственный мир, другого нам не дано. Мы – люди, и мы должны довольствоваться миром людей. В этом, по-моему, и состоял урок Мескалито.
9 28 декабря 1964 года, понедельник
19 декабря, в субботу, дождавшись наступления темноты, чтобы без помех потанцевать вокруг своего растения, я срезал корень дурмана. За ночь приготовил отстой корня, а в воскресенье, около шести часов утра, вернулся к своему растению и сел перед ним. Я подробно записывал все указания дона Хуана и, перечитав записи, убедился, что размалывать семена сейчас не нужно. Каким-то образом присутствие растения вызвало во мне редкое сочетание эмоциональной устойчивости, ясности мысли и сосредоточенности на своих действиях – всего этого мне обычно не хватало.
Я в точности следовал указаниям дона Хуана и так рассчитал время, чтобы к вечеру мазь и корень были готовы. Часов в пять я начал ловить ящериц, но, перепробовав за полтора часа все возможные способы, так и не поймал ни одной.
Я сел перед растением, пытаясь что-нибудь придумать, и вдруг вспомнил, что дон Хуан советовал с ящерицами разговаривать.
В первую минуту, обращаясь к ним, я чувствовал себя полным идиотом, но вскоре это прошло, и я продолжал говорить как ни в чем не бывало. Смеркалось. Я поднял какой-то камень и увидел под ним оцепеневшую ящерицу. Я схватил ее и тут же заметил под соседним камнем вторую, тоже застывшую без движения. Они даже не вырывались.
Зашить ящерицам рот и веки оказалось труднее всего. Я вспомнил дона Хуана. Он считал, что, начав действовать, человек не должен останавливаться. Впрочем, ничто не помешало бы мне остановиться – вероятно, я и сам не хотел этого.
Когда я отпустил первую ящерицу, она побежала на северо-восток – предзнаменование успешного, но нелегкого гадания. Я привязал вторую ящерицу к плечу и, как полагалось, натер себе виски мазью. Ящерица не шевелилась; мне показалось даже, что она умерла, а ведь я не знал, как поступить в таком случае – дон Хуан ничего об этом не говорил. К счастью, она была живой, только оцепенела.
Я выпил снадобье и немного подождал, однако не произошло ничего особенного. Я потер виски мазью. Это я повторял раз двадцать. Затем совершенно машинально, как во сне, несколько раз мазнул по лбу, но, как только понял свою ошибку, торопливо стер мазь. На лбу выступила испарина, меня залихорадило. Я испугался: дон Хуан категорически запрещал натирать лоб! Испуг сменился чувством полнейшего одиночества и обреченности. Я был брошен и предоставлен самому себе, и, случись что-нибудь со мной, никто не смог бы мне помочь. Мне захотелось убежать, но даже на это не хватило решимости. Я не знал, что мне делать. Мысли неслись потоком, сменяя друг друга с небывалой быстротой. Я обратил внимание, что они какие-то странные – они возникали иначе, чем обычно. У моих мыслей есть свои особенности, и всякое отклонение сразу бросается мне в глаза.
Одна из необычных мыслей касалась некоего утверждения, высказанного каким-то автором. Насколько я помню, это была даже не мысль, а голос, прозвучавший где-то за моей спиной. Это случилось так быстро, что я испугался. Мысли вернулись к обычному ходу. Я был уверен, что знаю это высказывание, хотя никак не мог припомнить автора. Наконец вспомнил: Альфред Крёбер, но другая, чужая мысль «подсказала»: не Крёбер, а Георг Зиммель. Я настаивал на Крёбере и вступил, таким образом, в продолжительный спор с самим собой, совершенно позабыв к тому времени о чувстве одиночества и обреченности.
Веки мои отяжелели, словно я принял снотворное (я никогда в жизни не пользовался снотворным, но в голову пришло именно это сравнение). Неудержимо клонило в сон. Я хотел дойти до машины и забраться в нее, однако не сумел даже пошевелиться.