Он побарабанил пальцами по столу.
— Минуточку… — он взял телефонную трубку. — Опал, соедините меня с доктором Берквистом.
Больше я ничего не услышал — он врубил защитную систему. Минуту спустя он положил телефонную трубку и улыбнулся так, словно у него умер богатый дядюшка.
— Хорошие новости, сэр! Я вовремя вспомнил, что первые успешные опыты анабиоза делались именно на котах. Техника и методика этой операции хорошо отработана. Вашего кота можно поместить в Морскую исследовательскую лабораторию в Анаполисе. Некоторые животные уже двадцать лет лежат в гипотермическом сне и ничего, живы.
— А я думал, что МИЛ уничтожили, когда бомбили Вашингтон.
— Только наземные сооружения, сэр, но не подземные этажи. Совершеннейшая техника сохраняет животных долгие годы. Они живы, не изменились и не состарились. Вы уже надумали, сэр, в какой эпохе вам угодно проснуться? — вдруг перебил он сам себя.
— Хорошо, давайте обговорим и это…
Вопросов было всего четыре: во-первых, сумма взноса; во-вторых, когда меня разбудить; в-третьих, куда вложить мои деньги и в-четвертых — что с ними делать, если я не проснусь.
Я выбрал 2000 год — приятная круглая дата, до которой оставалось всего тридцать лет. Я боялся утратить чувство времени, если просплю дольше. За те тридцать лет, что я прожил, событий хватало: две большие войны и дюжина малых, падение тоталитаризма, Великая Паника, искусственные спутники, переход на атомную энергию… Однако, чем бы меня ни встретил двухтысячный год, я знал, что проспи я меньше, у Беллы не будет времени обзавестись шикарным набором морщин.
Потом мы обсудили, куда лучше вложить мои деньги. Мне не хотелось вкладывать их в государственные облигации, инфляция могла превратить их в ничто.
Я решил оставить свой пай в «Горничных Инкорпорейтед», а наличные поместить в перспективные отрасли. Одной из них я считал автоматику. Кроме того, часть денег я вложил в акции некоей фирмы из Сан-Франциско, производящей удобрения. Они экспериментировали с дрожжевыми культурами и съедобными водорослями. С каждым годом все больше людей покупают такую пищу, а мясо, похоже, дешеветь не собиралось. Остальные деньги я вложил в фонд Компании Взаимного Страхования.
Теперь оставалось решить, что делать с деньгами, если я умру во сне. Компания уверяла, что мои шансы семь к десяти и была готова заключить пари на благополучный исход. Шансы были неравными, и мне, конечно, не хотелось выигрывать. Риск — элемент любого честного бизнеса (только шулера говорят о равных шансах), а страхование — риск узаконенный. Даже Ллойд — фирма старейшая и известнейшая — готова заключить любое крупное пари. Но не надейтесь на выигрыш — кто-то ведь должен платить портному «нашего мистера Пауэлла».
Я распорядился, чтобы в случае моей смерти все до последнего цента отошло в фонд Компании. За это мистер Пауэлл чуть меня не расцеловал и рассыпался в уверениях, что семь из десяти — чудный процент. Вложив деньги в Компанию, я автоматически стал сонаследником (если выживу). Это было что-то вроде «русской» рулетки, с которой Компания, естественно, стригла купоны. Кроме того, это позволяло мне остаться при своих, если прогорят все остальные вложения. Мистер Пауэлл любил меня, как крупье любит чудаков, ставящих на зеро. Приведя в порядок мои дела, мы занялись Питом и сошлись на пятнадцати процентах обычного взноса. Для Пита составили отдельный контракт.
Оставалось получить разрешение суда и пройти медицинское обследование. За свое здоровье я не беспокоился — теперь Компания будет спасать меня даже на последней стадии чумы, а вот судейские могли тянуть и тянуть.
Но беспокоился я напрасно. У мистера Пауэлла наготове были все документы, общим числом девятнадцать штук. Я подписывал их, пока не свело пальцы, потом посыльный забрал бумаги и куда-то унес, а я отправился на обследование. Судью я так и не увидел.
Обследование было самым обычным, если не считать того, что под конец доктор посмотрел мне в глаза и спросил:
— Сынок, давно у тебя запой?
— Запой? Отчего вы так думаете, доктор? Я не пьянее вас. — И в доказательство я довольно четко отмолотил скороговорку.
— Брось придуриваться и отвечай прямо.
— Ну, пожалуй, недели две. Или чуть дольше.
— И, конечно, в силу особых причин? А раньше это часто с тобой бывало?
— Честно говоря, ни разу. Видите ли… — и я стал рассказывать, что сделали со мной Белла и Майлз, и почему я решился на анабиоз.
Он положил мне руку на плечо.
— Ради бога, не надо. Я не психиатр. И у меня тоже хватает проблем. Меня интересует одно: станет твое сердце, когда тебя охладят до четырех градусов, или нет. Вот и все. И мне наплевать, из-за чего ты ложишься в анабиоз. Одним дураком меньше, если хочешь знать мое мнение. Но остатки профессиональной чести мешают мне санкционировать анабиоз человека, одурманенного алкоголем. Повернись кругом.