Все сотрапезники сидели, уткнувшись в тарелки и изредка бросая друг на друга подозрительные взоры. Один лишь король Александр находился в наилучшем расположении духа: он подтрунивал над неловким пажом, то и дело проливавшим ему вино на одежду, бросал изумрудным перстнем солнечные зайчики на стены и потолок и вообще всячески старался подбодрить своих друзей, пребывавших в состоянии глубокой хандры.
– Ну что вы так раскисли, господа? – говорил король. – Пейте вино, веселитесь, радуйтесь, пока живы!
– Ваше Величество! – сверкая своими большими темными глазами, вскочила донна Клара,
– Ну, в чем дело, сударыня? – повернулся к ней Александр.
– Ваше Величество, позвольте обратить ваше высочайшее внимание на синьора Данте.
– Ну и что же? – пожал плечами король, бросив взор на Данте.
– A с чего это он ничего не ест?
– Кусок в горло не лезет, – буркнул Данте.
– Вот именно, – обрадовалась донна Клара, – потому и не лезет, что вы уже ночью…
– Что ночью? – с вызовом глянул на нее синьор Данте.
– Пообедали, вот что! – выпалила донна Клара.
– Вздор вы говорите, сударыня, – отрезал Данте, однако демонстративно взял с блюда огурец и откусил половину.
– A овощи хорошо идут после мясного, – не унималась донна Клара, однако синьор Данте даже не стал на это ничего отвечать.
– Господа, прекратите препираться, – слегка повысил голос Александр, заметив, что донна Клара собирается продолжать свои обличения. – И вообще, для лучшего пищеварения ученые эскулапы советует за трапезой говорить о чем-то приятном. Например, о высокой поэзии.
Как заметила Надя, это предложение не встретило у сидящих за столом особого энтузиазма, однако возражать королю никто не стал.
– Иоганн Вольфгангович, может быть вы нам все-таки что-нибудь прочтете? – обратился Александр к заморскому поэту. Иоганн Вольфгангович словно только этого и ждал. Выхватив с ловкостью факира из кармана какой-то свиток, он принялся читать:
– Нихтс ист иннен! Нихтс ист ауссен!
Денн вас иннен – ист драуссен…
– Благодарю вас, – сказал король, терпеливо выслушав до конца, – но, простите, насколько мне известно, никто из нас не владеет языком вашей музы, да и я знаю его лишь как разговорный…
– Нихт проблемен! – широко улыбнулся Иоганн Вольфгангович и извлек еще один мятый листок. – Вот тут другой мой стихотворение в переводе. – И он, немного запинаясь, торжественно зачитал:
– Кто с плачем хлеба не вкушал,
Кто, плачем проводив светило,
Его слезами не встречал,
Тот вас не знал, небесные силы!..
«Нечто похожее я уже где-то слышала», – подумала Надя, пока Иоганн Вольфгангович раскланивался в ответ на сдержанно-вежливые аплодисменты сотрапезников, которых в этот момент высокая поэзия явно волновала меньше всего.
– По-моему, превосходно, – высказал свое суждение Александр. – A теперь, господа, с вашего позволения, я тоже хотел бы прочесть несколько строчек.
– Неужели и Ваше Величество заразились неизлечимой болезнью сочинительства! – удивленно воскликнула мадам Сафо, всплеснув полными ручками.
– Увы, – покачал головой Александр, – сам лишенный дара сочинительства, я способен лишь на покровительство… Дело в том, что после Касьяна остались четыре или пять стихотворений, на которые людоед, видимо, не обратил внимания.
Король протянул руку, и Перси подал ему несколько неказистых листков. При этом паж тихо, чтобы остальные не услышали, прошептал:
– A ведь из этого следует, что людоед, скорее всего, не из поэтов…
Александр величественно кивнул и, бегло просмотрев рукописи, остановился на стихотворении, которое он, по-видимому, счел наиболее подходящим к случаю:
– Я хотел открыть тебе душу,
Но ты ей предпочла мое тело…
Во все время чтения паж украдкой наблюдал за присутствующими – не выдаст ли кто-то себя невольным взглядом или жестом.
Увидав боярина Василия, Беовульф очень обрадовался, а когда узнал, что за причина привела к нему вчерашнего гостя, то пришел в неописуемый восторг и в лучших чувствах заключил Дубова в могучие объятия.
– Так, значит, вас пытались заколоть?! – взревел Беовульф. – Ну вы, в природе, даете!.. Да ради бога, живите, сколько хотите, у меня вы будете в полной безопасности, ко мне сюда ни одна сволочь не полезет – убью! – И, несколько успокоившись, добавил: – Боярин Василий, милости прошу пожаловать ко мне в рыцарскую залу, выпьем по кубку старого доброго винца за ваше счастливое спасение!
– Не откажусь, – улыбнулся детектив.
Рыцарская зала представляла собою обширное помещение, стены которого в живописном беспорядке были увешаны старинными портретами, боевыми доспехами и охотничьими трофеями.
– Прошу! – широким жестом указал Беовульф на огромный стол. Василий отодвинул громоздкое кресло, но непроизвольно вздрогнул: из-под стола с громким лаем выскочила огромная лохматая собака.
– Грегуар, молчи, шельмец! – прикрикнул Беовульф. – Мой любимец, -пояснил он, целуя пса прямо в морду. – Я его, знаете ли, в честь князя Григория так назвал. Чудная псина, только гадит где попало… – Беовульф хлопнул в ладоши, и слуги внесли в залу огромный серебряный жбан и два позолоченных кубка.
– Это мои самые лучшие, – с гордостью пояснил радушный хозяин, щедро разливая вино. – Их за верную службу пожаловал моему пращуру, Гильденкранцу, сам королевич Георг.
– Какой королевич Георг? – отпил Дубов из кубка.
– А, ну тот, что основал наше Мухоморье, сиречь Новую Ютландию. Его ведь выгнали из Ютландии, вот он сюда и перебрался.
– А за что его выгнали? – заинтересовался Василий.
– Ну, он там такого начудил, просто любо-дорого! – захохотал Беовульф. – Такую потасовку устроил – папашку своей невесты взял да и зарезал, понимаешь! Как завопит: «Крысы!» – и шпагой в занавеску раз, и все. А нечего было стоять за занавеской! Во как… В другой раз заявился на совещание королевских советников с медведем на цепи… Вот с этим, – указал радушный хозяин на изрядно тронутую молью медвежью шкуру, висевшую на стене. – A когда на самого своего дядюшку, на короля то есть, стал наезжать, так это вообще! Да уж, славные были времена – не то что сейчас. – Беовульф горестно вздохнул, подлил себе в кубок мутного вина и опрокинул его в горло. В этом чувствовался опыт и сноровка. – Ну что, боярин Василий, налить вам еще? – предложил Беовульф своему гостю.
– Можно, – чуть заплетающимся голосом ответил Дубов. В своей Кислоярской действительности он отнюдь не слыл безупречным трезвенником, но и к столь обильным возлияниям не привык.
– Себе я налью поменьше, – как бы извиняясь, сказал хозяин. – Мне ведь на свидание с дамой пора идти. А вы тут продолжайте, сделайте милость.
– Дама та самая, что вы давеча говорили?
– Ну конечно! Ах, какая женщина, какая женщина… Мне для нее ничего не жалко, я ей даже свой лучший золотой перстень подарил, вот как!
Василий открыл рот, явно собираясь что-то сказать, но передумал и вместо этого отпил из кубка немного вина.
– Ну, я побежал, – засуетился хозяин. – А вы тут располагайтесь, чувствуйте, как дома.
– Извините, я хотел бы немного отдохнуть, – сказал Василий. -Знаете, после столь бурной ночи…
– Конечно, конечно! – понимающе загромыхал Беовульф. – Слуги укажут вам горницу, и отдыхайте хоть до скончания века!
Королевский летописец Пирум, принявший Чаликову в древлехранилище, расположенном в одной из башен замка, по своей наружности оказался совсем не похожим на тех не очень многочисленных историков, коих Наде довелось увидать воочию, а именно старца Пимена из оперы «Борис Годунов» и кислоярского кандидата исторических наук госпожу Хелен фон Ачкасофф.
Чаликову, а точнее пажа Перси, встретил невысокого роста плотный мужичок в валенках и залатанной серой фуфайке, на фоне которой ярко выделялся пестрый шейный платок. Летописец широким жестом окинул свое хозяйство – обширное круглое помещение, заставленное старыми комодами и высокими, почти до потолка стеллажами – и произнес чуть скрипучим голосом: