Спокойнее, я им пока по фигу…»
Лифт томительно долго полз на двадцатый этаж. Что они с ней сделали? И сколько их там? Надо стрелять в дверной глазок на любой мужской голос. Чушь. Только при явной угрозе. А может, блокировать дверь и вызвать ПМГ? Поздно. Палец уже нажал на голубую кнопку звонка. Кто-то зажег в прихожей свет. В дверном глазке загорелся желтый зрачок. Еремеев достал пистолет, сдвинул собачку предохранителя…
– Кто? – спросил из-за двери испуганный женский голос.
«Она? Похоже и очень…»
– Это я. Питон.
Он скорее почувствовал, чем смог заметить, как его внимательно рассмотрели сквозь стеклянный глазок. Щелкнул замок, стальная дверь, оклеенная черным пенопленом, приоткрылась.
«Слава богу, жива!»
Карина – как он и ожидал, в жизни она выглядела несколько старше, чем на фотографии, – испуганно, мрачно и удивленно уставилась на него.
– Это я – Питон, – повторил он. – Что случилось? Что за крик?
– Проходи, – бесстрастно бросила она и не очень твердо шагнула в сторону, придерживая на груди распах черного шелкового кимоно с вьетнамским ли, китайским ли драконом. Звериным чутьем он определил, что в квартире никого больше нет. Но, не вынимая руки из кармана и не снимая палец со спускового крючка, быстро заглянул в единственную комнату, прошел на кухню, осмотрел ванную, туалет и снова вернулся в комнату, срединную часть которой занимала двуспальная деревянная кровать под овальным, вделанным в спинку зеркалом. Стена против окна была зазеркалена от пола до потолка, расширяя невеликое жизненное пространство вдвое и умножая вдвое же все вещи – японский велотренажер с мини-компьютером, туалетный столик, широкоэкранный телевизор с видеоплейером… Дверь на лоджию была распахнута, и он немедленно двинулся туда, перешагнув опрокинутое плетеное кресло. Вид с двадцатого этажа на ночную майскую Москву захватывал дух. Но Еремеев сразу же глянул вниз – белый «мерс» все еще стоял у подъезда, с такой высоты он смотрелся не больше спичечного коробка.
– Вот это не мое, – произнесла за спиной Карина, и он оглянулся.
– Что не твое?
– Вот это. – Она показала на маленький титановый карабинчик, защелкнутый за стальной прут балконного ограждения, миллиметровой толщины леска убегала от карабинчика через перила вниз, надо было полагать, до самой земли…
– По нему он спустился, как паук по паутине…
– Кто?
Она поправила спутанные волосы. Тушь под левым глазом слегка поплыла, но это придавало ей лишь некоторый домашний шарм.
– Если я скажу кто, ты решишь, что у меня глюки…
Она вошла в комнату, подняла с пола бутылку белого вермута, стоявшую у изголовья кровати.
– Вот видишь! Она почти целая. Я отпила не больше фужера. От этого не могут быть глюки.
– Не могут, – согласился он и присел на край кровати. «Ничего себе станок», – невольно оценил Еремеев шедевр мебельного искусства, претендовавший на главную роль в обстановке квартиры. Письменного стола здесь не было, да и не могло быть, его заменял журнальный столик с телевизором и видаком.
– Может, выпьешь? – спросила хозяйка, наполняя свой недопитый фужер. Ее нечаянно или намеренно выскользнувшее из-под полы кимоно белое, великолепной лепки колено бросалось Еремееву в глаза, белизна женского тела слепила, словно следовательская лампа на допросе.
– Нет. На работе не пью.
– А ты на работе? – в ее голосе он уловил легкую насмешку.
– Как видишь.
– Тогда принеси из прихожей картонку. Не бойся – она пустая.
Еремеев принес коробку, которая вначале показалась ему упаковкой из-под дамских сапожек только намного шире; на прорезанной крышке пестрела картинка: паук-птицеед хватал своими хелицерами тропическую птичку. Этикетка сообщала, что игрушка сделана на Тайване. Из коробки вылетела бумажка. Карина подобрала ее с пола, прочитала и изменилась в лице.
– Это мой почерк, – прошептала она. – Но я этого не писала!
Еремеев пробежал две короткие строчки: «Мама, я тебя люблю. Очень устала. Прости, если можешь… Я не хочу жить».
– Это неправда! Я хочу жить! – закричала она, отшвыривая записку, словно отмахиваясь от невидимой угрозы. Еще секунда, – и она сорвалась бы в истерику, если бы Еремеев не выплеснул ей в лицо остатки вермута.
– Успокойся!
Она изумленно распахнула на него глазищи, слизывая остро-красным язычком горько-сладкие капли.
– Расскажи, что произошло. Ну? Все по порядку. Слушаю тебя!
Коварное кимоно обнажило почти все бедро, но она совсем не заметила этого, уставясь в распахнутую дверь прихожей.