Народу на перроне собралась тьма-тьмущая. Толстые, неповоротливые в пуховиках и шубах, люди пришли в движение. Замотанные шарфами, в вязаных шапках, надвинутых на брови, они пятились, менялись местами, толкались, рискуя упасть на рельсы. Тащили, поднимали, переставляли чемоданы, сумки, баулы. Плакали дети, какой-то младенец орал благим матом. Захлебывался, хрипел, начинал снова. Скулили собаки, жались к хозяевам. В переносках ворочались, шипели, зыркали янтарным глазом коты.
Исход. Вавилонское столпотворение.
Далекие звуки взрывов наслаивались на людской гомон.
— Салтовка, — сказали рядом со мной, прислушиваясь. — Северная.
— Холодная гора. В районе Гиевки.
— Была б Холодная, было бы громче. Это ж близко…
Спора не получилось: спорщиков растащило в разные стороны.
— Женщины! — надрывался полицейский, загораживая вход в вагон. — Пропустите женщин! Мужчина, ну куда вы лезете?
Мужчина никуда не лез. Он просто не мог отойти в сторону, прижатый толпой. Огрызаясь, оправдываясь, матюкаясь — все вперемешку! — он пытался сдать назад. Топтался по ногам, наступал на сумки. Каким-то чудом я сумел посторониться, дал ему шанс пройти.
— Спасибо, — прохрипел он. — Вот же, а?
— Вот же, — согласился я.
Ему было крепко за шестьдесят. Мне было слегка за шестьдесят. Всем нам, мужчинам, уезжавшим в эвакуацию, было за шестьдесят — тех, кто младше, не пускали в здание вокзала.
Зачем, спросил я себя. Зачем ты едешь, дурила? Куда? Обстрелы?! Да, в доме деревянные перекрытия. Да, он пляшет при каждом близком прилете. Но окна еще целы — если рамы не закрывать на запор, а просто задвигать и подпирать чем-нибудь, книгами или баклажками с водой, взрывная волна щадит стекла. Она распахивает окно, сбрасывая все добро на пол с веселым грохотом.
Ну, не очень веселым.
В магазине очереди за продуктами на полтора-два часа. Во всем районе работает одна аптека, там тоже очереди. Говорят, есть вторая; не проверял. И все-таки — зачем ты уезжаешь? Ты, фаталист, вполне равнодушный к своей потасканной шкуре? Подъезд опустел, остался старик-профессор девяносто семи лет в квартире напротив, его героическая сиделка, и Валик-таксист на четвертом этаже. Ну и жил бы, пока живется, в компании Валика и профессора. Тем паче ты избегаешь любых компаний, ты всю жизнь провел в вынужденном одиночестве…
Куда? Зачем?
Формально я знал, куда и зачем. В Дрогобыч, к дочери и внуку. Кто-то из многочисленных Наташкиных друзей в первые дни войны уехал в Германию, оставив пустой дом. Дочка перебралась туда неделю назад. Почему нет? Живи не хочу, главное, плати коммуналку. И все эти семь дней она звонила мне без перерыва. Писала эсэмэски, тиранила мессенджеры; требовала, чтобы я немедленно выехал к ним.
Мама умерла, говорила она. Еще не хватало потерять отца.
Мы не были близки. Если честно, мы вполне могли считаться незнакомцами, чужими людьми. Я женился сразу после института — наивный дурак, тогда я полагал, что моя болезнь вовсе и не болезнь, а так, нелепая случайность, что я справлюсь, преодолею, научусь жить с людьми, жить как люди, как все. Наташка родилась вскоре после свадьбы. Ей не исполнилось и года, когда жена ушла от меня, схватив ребенка в охапку. Вернее, это я ушел от них, оставив квартиру; ушел, ясно понимая, что я неизлечим и другого выхода нет.
Поступи я иначе, и жена однажды ночью задушила бы меня подушкой.
Виделись мы редко. На свадьбу к Наташке я не пошел, сказавшись больным. Когда родился Денис, я ранним утром, чтобы народу было поменьше, явился в роддом. Встал под окном, покричал, вызвал Наташку. Поздравил, посмотрел на конверт в ее руках.
Ушел.
Когда болезнь унесла мать Наташки, я не выдержал, пришел на похороны. Зря, конечно. Там меня накрыло, и все кончилось хуже, чем я рассчитывал. Кое-кто с тех пор не просто перестал со мной разговаривать, а проклинал меня по любому поводу, большей частью в интернете.
Так мы и жили. Я вроде как был, и в то же время меня вроде как и не было. Не знаю, какими мотивами Наташка объясняла себе внезапную потребность в отце-фантоме. Стресс войны? Одиночество после развода? Потребность в мужчине рядом? Свое согласие на отъезд я аргументировал страхом, что город оккупируют. Так себе объяснение, не хуже, не лучше других.
— Пропустите! Пропустите нас!
По перрону шел ледокол. Дородная, полная энергии старуха, вовсе огромная в пуховике не по размеру, взламывала толпу. В правой руке она тащила чудовищных размеров чемодан, потертый на сгибах, левой волокла за собой парнишку лет шестнадцати. Тощенький, вялый в движениях — шклюцеватый, говорила моя бывшая — парнишка высоко задирал подбородок, натыкался на людей, багаж, собак, что-то бормотал и улыбался такой же вялой, как он сам, виноватой улыбкой. Глаза парня закатились, между веками блестели грязноватые белки́.