Домовой, понял Бешеный.
Белочка. Здравствуй, белочка. Одному после бухла черти мерещатся, другому — домовые. Я сплю, спросил себя Бешеный. Не сплю? Ловлю глюки?! Про домовых он не знал, почитай, ничего. Мультик про домовенка Кузю — не в счет. Домовой в моей одежде? С моим лицом? Это что-то значит?!
Словно подслушав немой вопрос, домовой кивнул.
«Что?»
Домовой не ответил.
Вместо этого Бешеный услышал, как за водохранилищем ахнули прилеты: один за другим. Ближе, ближе, еще ближе. Канонада росла, ширилась, вприсядку шла к дому.
Домовой засмеялся.
— Бегом! Все вниз! Свиблов?
— Ой мама моя…
— Где Свиблов?!
— Удрал, сучара. Ноги в руки…
— Что?
— Сдрыснул зэк. Соскочил с базара. Нет нигде.
— Вот же ж блядь…
— Ой, мама моя…
— Гуревич, твою мать! Выводи транспорт!
— Ой, мамочка… я не умею, я говорил…
— Чтоб ты сдох, придурок! Говорил он! Рыбалюк, выводи!
— Ебать-копать! Машина в хлам!
— Ты пьяный? Пьяный, да?! Убью, дебил!
— В хлам, говорю. Как после гонок.
— Какие гонки? Я тебе что, последние мозги отбил?
— Сам смотри, сержант. Вон, бампер оторван.
— Бампер?!
— И бак пустой.
— Вот же ж блядь… Была ж целая?
— Ну, была.
— На ходу? Там в канистре есть, залей.
— Движок стучит. И резина вся забитая. Далеко не уедем.
— Ты что, пешедралом собрался? Грузимся, быстро!
— Ой, мама моя…
— Гуревич, шевели жопой! Хохлы в город входят! Вот же ж…
— Руль бьет, зараза! Поймаю зэка, живого съем…
— Хер ты поймаешь, а не зэка! Нас бы не поймали…
Когда грохочет, надо прятаться.
Нет, прятаться надо раньше, когда чуешь, что вот-вот загрохочет. Еще никто не чует, а ты уже да, и бежишь сломя голову.
Если протиснуться в щель, а потом проползти на брюхе в спасительную темноту норы, то почти не страшно. Ну как — почти? Раньше было страшно очень, до жути, а сейчас просто страшно, и только чуточку — очень.
Крыльцо общественной бани — крыша от всех бед.
Грохот рождал в мозгу Шарика образ кого-то большого, сердитого. Он придет, ухватит за шкирку и скажет басом: «Плохая собака!» Потом он начнет тебя бить, как тот, с курицей и палкой. А ты будешь скулить и вилять хвостом.
Под крыльцом вилять не надо. Тут хвост поджимается сам собой.
В щель Шарику была видна часть улицы — грунтовая дорога, сплошь ямы да колдобины. Когда лил дождь, они превращались в глубокие лужи. Обитатели здешних домов, люди не бедные, все собирались заасфальтировать этот участок в складчину.
Не собрались. А потом стало не до асфальта.
В дальнем грохоте прорезался новый, близкий звук: рев двигателя машины. Машин Шарик не боялся. Он сунулся вперед и увидел, как мимо бани проносится автомобиль этих, с тушенкой, курицей и палкой. Перед машиной внезапно, брызжа грязными комьями, расцвел земляной куст; что было дальше, Шарик не знал, потому что зажмурился от страха.
Когда он снова открыл глаза, машина лежала на боку, смешно вращая колесами. Из нее, извиваясь змеей, выполз человек в разбитых очках: тот, который кормил тушенкой. С трудом поднялся на ноги, заковылял прочь. Остановился, оглянулся. Вернулся за вторым, подсобил выбраться наружу; считай, вытащил силой. Второй самостоятельно встать не мог. Тот, который тушенка, закинул его руку себе на плечо, с трудом поднял, поволок.
Шаг, другой, и они скрылись из поля зрения.
Шарик ждал, что вот-вот выберется третий, с курицей и палкой. Ага, лезет. Лег на бок, поджал ноги. Дергается, не встает. Живот разворочен, кишки наружу. Пахнет так, что сюда слышно. Не человек, вскрытая банка.
У Шарика потекла слюна.
Он принюхивался, и что-то незнакомое, волчье просыпалось в собачьей душе. Дрогнул кончик хвоста. Сверкнули зубы в оскале, похожем на улыбку. Да, пахнет. Да, курица. Палка? Нет ее, палки. А даже если есть?
Забыв про грохот, Шарик пополз наружу.
«Нет, не прощу».
Кутный сидел на окне спальни, свесив ноги вниз.
Во дворе хлопотали хозяева. Вернулись они на другом транспорте, не своем — куда как большем, мест на восемь-девять. Свободные места и багажник занимали сумки и баулы. Хозяева таскали их, заносили в дом и возбужденно переговаривались.
«Бросили, — думал Кутный. — Оставили. А теперь что?»
И снова:
«Не прощу».
Вокруг хозяев вихрем носился Шарик. Лаял, напрыгивал, старался облизать всех с головы до ног. Хвост пса грозил оторваться от прилива чувств. Шарика бранили, гнали прочь. Все понимали, что он никуда не уйдет. Да и прогнать, если честно, не очень-то старались.