Конечно, квартира наша уже не была вылизана до блеска, как раньше. Я натирал пол, убирал пыль пылесосом и тряпкой, старался разгрузить Анни. Перед ночным дежурством ей нужно было выспаться. И тогда уж нельзя было включить ни телевизор, ни радио. Что мне оставалось делать? Новыми фильмами местный кинотеатр нас не баловал, и я стал по вечерам возиться со своими станками, хотя после берлинского скандала и поклялся себе: буду делать только ту работу, за которую мне платят, и ни на йоту больше.
Мы долго мучились с подшипниками — бронзовые подшипники износились, а латунные в два счета выходили из строя. И вот я нашел более или менее подходящий металлокерамический сплав. Новые подшипники опробовали, они оказались удачными. О найденном сплаве доложили управлению народных предприятий в Берлине. Меня затребовали туда для внедрения новых подшипников на других заводах. Конечно, все опять делалось в страшной спешке, я должен был прибыть немедленно. Обмен квартиры и прочие формальности обещали уладить после.
— Так, — сказал я Анни, — значит, пока поставим мебель в сарай, а потом...
— Ничего мы не поставим в сарай, — возразила она, — мебель останется на своем месте, я не поеду с тобой в Берлин.
— Как так? В Берлине акушерки тоже нужны.
— Конечно. Но здесь я незаменима. Кто захочет поехать в такую глушь? Кроме того, я здесь сработалась с людьми, знаю их, а в Берлине все так неопределенно.
— Это значит...
— Это значит, что я очень рада твоему назначению и желаю тебе всего хорошего. Ты можешь, конечно, взять часть вещей, я не хочу ничего осложнять...
Я растерялся.
— Ты хочешь развестись со мной? И это через двадцать семь лет? Без единой ссоры?
— Ах, — ответила она, — двадцать семь лет достаточно долгий срок, ты не находишь? К тому же я тебя никогда и не любила настолько, чтобы стоило ссориться.
— Может быть, ты объяснишь, что хочешь этим сказать?
— Ты ведь знаешь, я не особенно была в тебя влюблена, когда мы поженились. А когда ты вернулся из плена, то оказался и вовсе чужим. Я уже тогда хотела предложить тебе развод, но видела, что ты надрываешься на работе, что у тебя нет покоя ни днем, ни ночью — с завода на собрание, на совещание, на курсы. У меня просто язык не поворачивался. Я же была нужна тебе, чтоб дома был порядок, чтоб ты регулярно питался. Но особенно тяжело мне было, когда снова появился кузен Густав.
Кузен Густав, застучало у меня в мозгу, кто же, ко всем чертям, этот кузен Густав, мне уже приходилось слышать его имя...
— Ты, наверное, знаешь, Франц, что кузен Густав — моя первая любовь. Но я держалась слишком неприступно, а дочь церковного служки оказалась сговорчивее... Потом он удрал от ответственности. Ему тогда было восемнадцать лет. Я очень на него злилась. И сама помогла дочери служки при родах. Послать за доктором не было времени. Тогда-то я и решила стать акушеркой.
Правильно, сообразил я наконец, кузен Густав и был тем мясником, который в голодные годы снабжал нас колбасными изделиями. Дети за глаза называли его «деревенщиной». Это был неотесанный малый с такими оттопыренными ушами, каких я в жизни не видел, и говорил он на таком невообразимом нижненемецком диалекте, что я его почти не понимал.
— Видишь ли, Франц, тогда я снова влюбилась в кузена Густава. Он хотел увезти меня с детьми в Западную зону, но я не могла нанести тебе такой удар. Если бы ты, по крайней мере, изменял мне... но для тебя существовала только работа. А потом эта поездка за границу. Ты ведь не мог поехать без семьи. Когда же мы вернулись и я уж подумала, что наконец мы можем развестись, у тебя начались неприятности на работе. Разве имела я право оставить тебя в беде? Но теперь, наконец, все в порядке. И такой случай больше никогда не представится. Мы, конечно, расстанемся по-хорошему. Я охотно стирала бы тебе, пока ты не найдешь себе другую. Но в наше время мужчина в пятьдесят лет еще отнюдь не старик, уверена, ты скоро снова женишься. А отпуск всегда можешь проводить здесь, если, конечно, не найдешь ничего более подходящего.
С этими словами она поднялась, надела белый чепец и пошла на ночное дежурство. Как мне хотелось крикнуть ей вслед:
— Но я же тебя обманывал! Целых семь лет. Из-за тебя я отказался от Ханнелоры, а в это время вы с кузеном Густавом...
Но какой в том был смысл?
Ночью я не сомкнул глаз. Никак не мог прогнать навязчивую мысль: можно жить с женщиной двадцать семь лет и так и не узнать ее. Если бы мы с Анни не были такими немногословными людьми, не любившими распространяться о своих чувствах, наша жизнь могла бы сложиться совсем иначе.