Когда я, измучившись вконец, добралась до своей матери (дорога в то время была сплошной пыткой), она встретила нас вопреки ожиданию очень сердечно. Даже показала мне детскую коляску, приобретенную, правда, не для внука, а для спекуляций на черном рынке. С некоторых пор моя мать занялась этим делом, хоть и не имела к нему больших способностей. Стоило клиенту сказать ей комплимент-другой насчет ее привлекательной внешности, и он получал товар по цене ниже стоимости. В детской коляске еще лежали две бутылки картофельного шнапса — последнее, что у нее осталось. Мы обменяли шнапс на картофель, я пошла на уборку развалин, а мать гуляла с ребенком, используя отныне коляску по прямому назначению. Теперь она могла полностью посвятить себя внуку — не было уже господина Матушата, чтобы давать ей советы: он подпал под тотальную мобилизацию и с тех пор больше не появлялся. После прогулок с Виктором мать возвращалась сияющая.
— Все восхищаются очаровательным мальчиком и все время спрашивают: это ваш первый ребенок?
Бедная мать! Если б она хоть раз посмотрела как следует на себя в зеркало, она сама бы рассмеялась своим сказкам. От нее остались кожа да кости, она была похожа на привидение, но продолжала обманывать себя до последнего дня своей жизни. Когда через несколько лет ее положили в больницу, она несмотря на страшные боли все еще прихорашивалась перед врачебным обходом, и последнее, о чем она попросила, была губная помада.
— Но западную, наша не поцелуеустойчива.
Когда я пришла к ней в следующий раз, она лежала в агонии и не могла уже порадоваться «поцелуеустойчивой» помаде.
Но мне хочется думать не о смерти матери. Годы расчистки развалин были тяжелым временем, сил моих не хватало. Я могла бы найти работу в конторе, но продовольственные карточки для служащих были намного хуже. И вот я сменила развалины на заводской цех. Женщина-бригадир дала мне несколько указаний и отошла от меня. Я ничего не поняла, стояла перед станком и ревела, станок казался мне страшным чудовищем. Потом ко мне подошел мастер и объяснил, что я должна делать. Один раз, другой, третий и еще много раз. Мастер терпеливо поправлял меня, если я от волнения ошибалась, а когда я наконец сообразила, что к чему, он сказал:
— Ты, главное, не отвлекайся, малышка, и все будет хорошо.
Я уж хотела было возмутиться против «ты» и «малышка», но ничего не вышло. Ни слова не могла я вымолвить, пока он был рядом. Я влюбилась в него, «втрескалась», как сказала бы моя мать. После работы я зашла за Виктором в детский сад и на обратном пути у заводских ворот встретилась с ним. Я с гордостью показала ему своего сына, он широко раскрыл глаза и тяжело задышал, как карп, вытащенный из воды. Может быть, у него так проявлялась любовь с первого взгляда? Домой я шла как во сне. Ни жалобы матери, которая в то время уже начала прихварывать, ни рев ребенка — ничто не могло вывести меня из восторженного состояния. От подруг по работе я узнала, что он женат и что у него двое детей, девочки-близнецы. Ложась спать, я мысленно сочинила целый роман: его жена с детьми бежит в Западную зону, а он — в мои объятия.
На следующее утро я шла на работу, как на праздник. Я старалась изо всех сил. А он вынырнул из-за станков, пробормотал: «Порядок», — и снова исчез.
Через несколько дней я отвезла мать на машине скорой помощи в больницу. Его спокойная доброжелательность в то время очень скрашивала мою жизнь. Он никогда не забывал спросить о здоровье матери, иногда приносил что-нибудь: продукты для нас, цветы и фрукты для больной, а та радовалась неизвестному поклоннику. Он был общественным уполномоченным цеха и после ее смерти помог мне уладить формальности. На похороны он тоже пошел. На кладбище, кроме жильцов нашего дома, которым мать долгие годы давала пищу для сплетен, оказался также и господин Матушат. Значит, он все-таки навещал мать. А я считала это одной из ее фантазий.
Теперь я поняла, почему ей перед смертью нужна была губная помада.
Потом он стал приходить к нам чаще. Он называл меня «малышкой» и на «ты», я говорила ему «вы» и «мастер Курц». Казалось, это его не смущало. Молча отремонтировал он комнату, пострадавшую от бомбежек, починил выключатель, утюг и игрушки Виктора. На меня он не смотрел.
Зачем он приходит? — думала я в сердцах. Только из жалости к сироткам?
Я изменила прическу, тщательно подкрасилась. Но ни это, ни вызывающая походка, ни томные взгляды на него не подействовали. Исчерпав, в конце концов, все свои возможности, я сказала: