— Вы для меня как настоящий добрый дядюшка.
— Так, — ответил он, вставляя в рамку портрет матери и пристально его рассматривая, — а я и не знал, что у меня есть племянница.
— А я вовсе и не племянница! — крикнула я и бросилась к нему на шею. И тогда он меня больше уж не отпустил.
Так это началось и продолжалось семь долгих лет. Сначала мы очень много времени проводили вместе. У него было столько всевозможных общественных нагрузок, что никто не замечал, когда его не было ни на одном из четырех заседаний, назначенных на один вечер. Профсоюз послал нас на двухнедельные курсы в одну из школ под Берлином. Ребенка на это время я оставила своей соседке фрау Вальдек. Боже, какое счастье было сидеть весь день вместе на занятиях и семинарах, а вечером гулять по уснувшему лесу. Знаю, это звучит банально, но когда человек влюблен, в нем всегда есть что-то банальное. Семь лет — долгий срок. Кое-что в наших отношениях изменилось. Он готовился к экзамену на техника, и у него было мало времени для меня. Я готовилась к экзамену на квалификационный разряд, и у меня было мало времени для него. Я стала замечать, что у него свои недостатки, порой он ворчал, замыкался в себе, придирался к мальчику, а я этого не выносила. Часто он появлялся без предупреждения, не считаясь с тем, было у меня свободное время или нет, и еще требовал, чтобы я радовалась. Зато иногда вовсе не приходил в назначенный день, а потом говорил лишь:
— Не мог, и все.
О своей семье он ничего не рассказывал — ни хорошего, ни плохого. К тому времени у меня появились поклонники. За мной ухаживали бухгалтер из расчетного отдела, монтер и контролер ОТК. Удивительная вещь, если у тебя уже есть кавалер, то и другие липнут, словно мухи на мед. Если же у тебя никого нет, то никто тебя не замечает, словно ты пустое место. Фрау Вальдек советовала мне почаще возбуждать их ревность друг к другу. Но я любила только Франца Курца, несмотря на все его недостатки. Так проходили годы.
— Ты стареешь и рискуешь остаться с носом, — предостерегала фрау Вальдек. Я решила поговорить с ним начистоту, но получилось так, что заговорил он сам. Помню как сейчас: я стояла на кухне и резала лук, чтобы поджарить с картошкой, он пришел и сообщил, что уезжает на три года работать за границу. Строительной группе его предприятия — он давно уже работал в другом месте — поручили построить завод. Семью он должен взять с собой, это обязательное условие. Поэтому я даже и писать ему не смогу, ведь страна, куда он едет, — очень высокоморальная, туда, наверное, и до востребования писать нельзя. Я, конечно, не захочу, чтобы он упустил случай съездить за границу. А сейчас у него полно дел: всякие там приготовления, прививки, проверки и так далее, он едет вместо заболевшего товарища и оттого такая спешка.
Я не могла выдавить из себя ни слова. Я резала лук, слезы текли у меня из глаз. Он вытер мне слезы, сказал, что любит меня всей душой, только не умел это выразить, но должна же я понять... В этот момент в кухню влетел Виктор, закричал: «Ужасно хочу есть!» — и Францу пришлось переключиться на деловой тон. Он притворился по-отечески заботливым, говорил о повышении моей квалификации, посоветовал держать экзамен на мастера: я, мол, безусловно справлюсь. Я сказала, что не нуждаюсь в его наставлениях и что моя квалификация не его забота — короче, мы поругались. Не помню, проводила ли я его до двери, помню только, как мои слезы падали в картошку, которую я забыла посолить.
Вечером перед сном я подвела итог. Его последние слова выражали заботу о моей квалификации. Экзамен на мастера? Нет, это не для меня. Вот возьму и заочно окончу институт. Я ему еще покажу!
И вот я из упрямства, из мести и бог весть еще по каким причинам начала готовиться к экзаменам, на что никогда не решилась бы, не будь я в таком отчаянии. Я хотела заглушить свое горе работой. А в ней и впрямь недостатка не было. Я думала, годы расчистки развалин были самыми тяжелыми в моей жизни. Но ошибалась. Конечно, я теперь больше не голодала и не мерзла, мне не нужно было заботиться о больной матери и грудном ребенке — напротив, Виктор помогал мне, как только мог, он ревновал меня к Францу и радовался, что тот больше не приходит. Конечно, я полюбила станки, которых сначала так боялась, учеба давала новые знания. Завод помогал мне, через два года меня перевели в конструкторское бюро, я начала больше зарабатывать, работа стала легче. Но жизнь превратилась в бесконечную гонку. Работа, учеба, хозяйство, работа, учеба, хозяйство, тетради с конспектами и учебники сопровождали меня в короткие летние каникулы, я читала их в шезлонге и под пляжным тентом. Сколько раз мне хотелось забросить весь этот хлам в угол, а однажды я в сердцах вытряхнула содержимое своего портфеля на пол. Но потом аккуратно все собрала. Я не хотела сдаваться. От кого я унаследовала это упорство? От отца, который устоял перед великолепным ароматом жареного мяса и остался верен своей тертой морковке? Или от матери, которая даже на смертном одре хотела быть красивой? Не знаю. Может быть, я просто не хотела опозориться ни перед товарищами по работе, ни перед Виктором.