Их взгляды столкнулись, точно сталь с кремнем, высекая искры.
Сьюзи сказала:
– Мак, я летала с вами раз семьдесят-восемьдесят. Я вам добра желаю.
Макдоналд еще секунду смотрел на нее, потом кивнул.
– Можете остаться. Но я хочу, чтобы вы отошли на шаг назад, к кабине.
Он приподнялся на цыпочки, оглянулся назад и увидел конец очереди, который как раз переходил из третьего класса во второй. Еще две минуты, ну, три.
Капитан повернулся к встречающему пассажиров агенту компании, который стоял у люка и внимательно смотрел на них. Как видно, он понял, что возникли какие-то сложности, потому что достал из футляра свою переносную рацию и держал ее в руке.
– Скажи ему, чтобы он прислал мне сюда таможенников, – тихо сказал Макдоналд штурману. – Троих или четверых. Сейчас же.
Штурман, беспечно усмехаясь и извиняясь, протолкался через очередь и тихонько поговорил с агентом, который поднес рацию ко рту и что-то тихо сказал в нее.
Макдоналд – который ни разу в жизни не принимал ничего более сильнодействующего, чем аспирин, да и то очень редко – повернулся к Дийру. Губы его были сжаты в тонкую, белую, как шрам, черту.
– Как только выйдет последний пассажир, мы взломаем дверь этой сральни, – сказал он. – И мне плевать, будут здесь таможенники или нет. Ясно?
– Вас понял, – ответил Дийр и стал смотреть, как хвост очереди проходит в первый класс.
– Достань мой нож, – сказал стрелок. – Он у меня в кошеле.
Он показал рукой на потрескавшийся кожаный мешок, лежавший на песке. Мешок был похож не столько на кошель, сколько на большой рюкзак; такие, должно быть, несли хиппи, когда шли по аппалачскому маршруту, тащась от красоты природы (а время от времени, может, и от косячка), только этот выглядел, как настоящий, а не как бутафория, помогающая какому-нибудь торчку поддерживать свое собственное представление о себе; как вещь, которая много-много лет сопутствовала хозяину в трудных – быть может, невыносимо трудных – странствиях.
Показал рукой, а не пальцем. Он не мог показать пальцем. Эдди понял, почему правая рука у этого человека была обмотана грязным обрывком рубахи: у него были оторваны несколько пальцев.
– Возьми нож, – сказал незнакомец. – Перережь ленту. Постарайся не порезаться. Это не трудно. Тебе надо быть осторожным, но все равно придется управляться быстрее. Времени мало.
– Знаю, – сказал Эдди и стал на колени на песок. Все это происходило не на самом деле. Вот в чем штука, вот чем все объясняется. Как сформулировал бы Генри Дийн, великий мудрец и выдающийся торчок, прыг да скок, туда-сюда, крыша едет – не беда; жизнь – лишь сон, а мир – фуфло. Это, братец, западло, только ты не унывай, а лучше вмажемся давай.
Все это не взаправду, это все – необычайно живой глюк, так что самое лучшее – не дергаться, а плыть по течению.
Но глюк был до невозможности живой. Эдди потянулся к «молнии» – или, может, кошель застегивался на липучки – и увидел, что он крест-накрест зашнурован сыромятными ремешками; некоторые порвались и были тщательно связаны, и узелки были такими маленькими, чтобы не застревать в окруженных металлическими колечками отверстиях.
Эдди расшнуровал мешок, растянул горловину и нашел нож под сыроватым свертком – обрывком рубахи, в который были увязаны патроны. От одного только вида рукоятки у него захватило дух… она была из настоящего серебра, глубокого, мягкого серо-белого цвета, и на ней был выгравирован замысловатый узор, привлекавший взгляд, приковывавший его…
В ухе у Эдди взорвалась боль, с ревом пронизала голову насквозь, на миг застлала глаза красным туманом. Он неуклюже споткнулся о раскрытый кошель, упал на песок и снизу вверх взглянул на бледного человека в сапогах с отрезанными голенищами. Это был совсем даже не глюк. Голубые глаза, пылавшие на этом умирающем лице, были глазами самой истины.
– Любоваться будешь после, невольник, – сказал стрелок. – Сейчас воспользуйся им – и только.
Эдди чувствовал, как ухо у него пульсирует, распухает.
– Почему ты меня все время так называешь?
– Разрежь ленту, – мрачно сказал стрелок. – Если они вломятся в оный нужник, пока ты еще здесь, то ты – такое у меня чувство – останешься здесь очень надолго. И вскоре – в обществе трупа.
Эдди вытащил нож из ножен. Не старинный; больше, чем старинный; больше, чем древний. Лезвие, отточенное почти до невидимости, казалось, впитало в металл все века.
– Да, видать, острый, – сказал он, и голос у него дрогнул.
Последние пассажиры гуськом выходили на трап. Одна из них, дама весен эдак семидесяти, остановилась возле Джейн Дорнинг с тем мучительно-растерянным выражением лица, какое, кажется, свойственно только людям, которые впервые летят на самолете в очень немолодом возрасте или очень плохо зная английский язык, и стала показывать ей свои билеты. «Как же я найду свой самолет на Монреаль? – спрашивала она. – И что будет с моим багажом? Когда мне проходить досмотр – здесь или там?»
– На верхней площадке трапа будет стоять агент нашей авиакомпании, который сообщит вам все необходимые сведения, мэм, – сказала Джейн.
– Ну, уж не знаю, почему вы не можете дать мне все необходимые сведения, – возразила старушка. – На этом вашем трапе все еще полно народу.
– Проходите, пожалуйста, сударыня, не задерживайтесь, – сказал капитан Макдоналд. – У нас тут возникла проблема.
– Что ж, прошу прощения, что я вообще еще не умерла, – обиженно сказала старушка. – Я, как видно, просто свалилась с катафалка.
И прошествовала мимо них, задрав нос, как собака, учуявшая еще довольно далекий костер, зажав в одной руке дорожную сумку, а в другой – папку с билетами (из нее торчало такое множество корешков посадочных талонов, что впору было подумать, что эта леди облетела почти весь земной шар, меняя самолеты в каждом аэропорту).
– А эта дамочка, пожалуй, больше не станет летать на реактивных лайнерах компании «Дельта», – пробормотала Сьюзи.
– А мне насрать, пусть хоть у Супермена в портках летает, – ответил Макдоналд. – Она последняя.
Джейн метнулась мимо них, огляделась места во втором классе, потом заглянула в главный салон. Там никого не было.
Она вернулась и доложила, что самолет пуст.
Макдоналд обернулся к трапу и увидел, что сквозь толпу проталкиваются два таможенника в форме, извиняясь, но не давая себе труда оглядываться на людей, которых они оттолкнули. Последней из этих людей была та самая старушка; она уронила свою папку с билетами, бумажки рассыпались и летали вокруг, а она с пронзительными криками гонялась за ними, как рассерженная ворона.
– Ладно, – сказал Макдоналд, – вы, ребята, здесь и оставайтесь.
– Сэр, мы – служащие федеральной Таможни…
– Правильно, и я вас вызвал, и я рад, что вы прибыли так быстро. А теперь вы стойте, где стоите, потому что это – мой самолет, и тип, который там засел, – один из моих пассажиров. Как только он выйдет из самолета и ступит на трап, он станет вашим, и можете делать с ним, что хотите. – Он кивнул Дийру. – Я дам этому сукину сыну еще один шанс, а потом будем ломать дверь.
– Я не против, – ответил Дийр.
Макдоналд заколотил ладонью по двери туалета и заорал:
– А ну, друг, выходи! Я больше просить не буду!
Ответа не было.
– Ладно, – сказал Макдоналд. – Поехали.
Эдди смутно слышал, как старуха говорила: «Что ж, прошу прощения, что я вообще еще не умерла! Я, как видно, просто свалилась с катафалка!»
Он разрезал уже половину клейкой ленты. Когда старуха заговорила, у него дрогнула рука, и он увидел, что по животу у него течет тоненькая струйка крови.
– Зараза! – выругался он.
– Теперь ничего не поделаешь, – сказал стрелок своим хриплым голосом. – Заканчивай скорей. Или при виде крови тебе становится дурно?
– Только при виде своей, – ответил Эдди. Лента начиналась у него над самым животом. Чем выше он резал, тем хуже ему было видно. Он разрезал еще около трех дюймов и чуть не порезался еще раз, когда услышал, как Макдоналд говорит таможенникам: «Ладно, вы, ребята, здесь и оставайтесь».
– Я могу закончить и, может, разрезать себе все до кости, – сказал Эдди, – или можешь попробовать ты. Мне не видно, что я делаю. Подбородок, блядь, мешает.