– Уберите его, – сказал Макдоналд, и Дийр, все еще держа Эдди сзади за штаны, вытолкал его из самолета на трап, где таможенники взяли его под руки, один – с одной стороны, другой – с другой.
– Але! – воскликнул Эдди. – А где моя сумка? И куртка?
– О, мы как раз хотим, чтобы все ваши вещи были при вас, – сказал один из таможенников. Его дыхание било Эдди в лицо. Изо рта у него пахло маалоксом и повышенной кислотностью. – Ваши вещи нас очень интересуют. Пошли, дружочек, пошли.
Эдди все время говорил им, чтобы они не волновались, успокоились, что он прекрасно может идти сам, но, как он подумал позже, носки его ботинок коснулись трапа всего раза два-три на всем расстоянии от люка до выхода в аэровокзал, где стояли еще три таможенника и с полдюжины ментов из аэропортовской охраны; таможенники ждали Эдди, а менты сдерживали небольшую толпу, которая, пока его уводили, пялила на него глаза с испугом и жадным любопытством.
4. БАШНЯ
Эдди Дийн сидел на стуле. Стул стоял в маленькой белой комнатке. Это был единственный стул в маленькой белой комнатке. В маленькой белой комнатке было полно народу. В маленькой белой комнатке было накурено. Эдди был в одних трусах. Эдди хотелось курить. Остальные шесть – нет, семь – человек в маленькой белой комнатке были одеты. Эти люди стояли вокруг него, окружая его плотным кольцом. Трое – нет, четверо – из них курили сигареты.
Эдди хотелось дергаться и извиваться. Эдди хотелось поводить плечами и притопывать ногами.
Эдди сидел спокойно, расслабившись, и смотрел на окружавших его людей с веселым интересом, будто его не сводило с ума желание вмазаться, будто он не сходил с ума от клаустрофобии.
Причиной этому был другой в его сознании. Сперва он панически боялся этого другого. Теперь он благодарил Бога, что другой – здесь, с ним.
Может, другой и болен, и даже умирает, но стали в нем еще хватит, чтобы одолжить немного этому перепуганному двадцатилетнему торчку.
– До чего же интересная красная полоса у тебя на груди, Эдди, – сказал один из таможенников. В углу рта у него торчала сигарета. В кармане его рубашки лежала пачка сигарет. У Эдди было такое чувство, что если бы он взял из этой пачки штук пять сигарет, набил бы ими рот от угла до угла, зажег бы их все и глубоко затянулся, может, на душе у него стало бы легче. – Она похожа на след от пластыря. Сдается, у тебя тут что-то было приклеено пластырем, а потом ты вдруг решил, что хорошо бы эту штуку отодрать и избавиться от нее.
– У меня на Багамах сделалась аллергия, – сказал Эдди. – Я ж вам говорил. В смысле, мы уже несколько раз все это проговаривали. Я пытаюсь не терять чувства юмора, но мне это дается все труднее.
– Заебись ты со своим чувством юмора, – яростно сказал другой таможенник; этот тон был знаком Эдди. Такой тон делался у него самого, когда ему случалось полночи на холоду прождать сбытчика, а тот так и не появлялся. Потому что эти мужики тоже были наркашами. Единственная разница заключалась в том, что для них наркотой были такие, как он и Генри.
– А как насчет дырки у тебя в пузе? Она-то у тебя откуда, Эдди? А? – третий таможенник показывал на то место, куда Эдди ткнул себя ножом. Кровь, наконец, унялась, но там еще был темно-красный застывший пузырек, который, казалось, лопнет сразу же – только тронь.
Эдди показал на красный след от клейкой ленты.
– Чешется, – сказал он. Это была правда. – Я в самолете заснул – если не верите мне, спросите стюардессу…
– Чего бы это мы тебе не верили, Эдди?
– Не знаю, – сказал Эдди. – Много вы видели контрабандистов, которые дрыхнут, когда везут товар? – Он секунду помолчал, чтобы они могли задуматься об этом, потом вытянул вперед руки. Некоторые ногти были обгрызаны, другие – обломаны. Он когда-то сделал открытие: в подходняке любимым лакомством вдруг становятся собственные ногти. – Я все время старался сдерживаться, не чесаться, но, как видно, пока спал, здорово разодрался.
– Или пока торчал. Это может быть след укола. – Эдди было ясно, что ни один из них так не думает. Если ширнуться так близко к солнечному сплетению (а оно для нервной системы – что панель управления), то больше тебе уже никогда не придется ширяться.
– Дайте передохнуть, – сказал Эдди. – Вы ко мне так близко придвинулись, что я уж думал – взасос целовать меня собрались. Не торчал я, и вы это знаете.
На лице третьего таможенника выразилось отвращение.
– Для невинного ягненочка, Эдди, ты что-то уж очень много знаешь про наркоту.
– Чего я не набрался из «Майами Вайс», то прочел в «Ридерз Дайджест». А теперь скажите мне правду – сколько раз мы еще будем в этом копаться?
Четвертый таможенник показал ему маленький пластиковый пакетик. В нем было несколько волоконец.
– Это – волокна. Мы их отправим в лабораторию, они нам подтвердят, но мы и так знаем, от чего они. Это волокна лейкопластыря.
– Я перед уходом из отеля не успел принять душ, – в четвертый раз сказал Эдди. – Я лежал у бассейна, загорал. Пытался избавиться от этой сыпи. От аллергической сыпи. И заснул. Мне еще чертовски повезло, что я вообще успел на самолет. Пришлось бежать, как угорелому. А был ветер. И откуда я знаю, что у меня прилипло к коже, а что – нет.
Еще один таможенник протянул к Эдди руку и провел пальцем по коже левой руки, на три дюйма вверх от локтевого сгиба.
– И это – не следы уколов.
Эдди оттолкнул его руку.
– Москиты покусали, говорил же я вам. Почти что зажили. Да что вы, елки-палки, сами не видите, что ли?
Они видели. Это дело было задумано далеко не вдруг. Эдди уже месяц, как перестал ширяться в руку. Генри был на это не способен, и в этом заключалась одна из причин, почему послали Эдди, почему пришлось послать Эдди. Когда он уже никак не мог терпеть, он задвигался высоко-высоко в левое бедро, где к коже ноги прилегало левое яичко… так, как он сделал в ту ночь, когда смугловатый гаденыш наконец принес ему приличную наркоту. Большей же частью Эдди только нюхал, а Генри этого теперь было мало. Это вызывало чувства, которым Эдди не мог дать точного определения… смесь гордости и стыда. Если они посмотрят там, если они отодвинут яички, у него могут возникнуть серьезные проблемы. Анализ крови мог бы стать причиной еще более серьезных проблем, но этого они не могут потребовать, не имея хоть каких-нибудь доказательств – а доказательств-то у них как раз и нет. Никаких. Они все знают, но ничего не могут доказать. Хотеть не вредно, как сказала бы его любимая старушка-мать.
– Москиты покусали.
– Да.
– А красная полоса – аллергия.
– Да. Она у меня уже была, когда я летал на Багамы, только не такая сильная.
– Она у него уже была, когда он летал туда, – сказал один из таможенников другому.
– Ага, – ответил тот. – Ты в это веришь?
– А как же!
– Ты и в Санта-Клауса веришь?
– А как же! Я, когда еще пацаном был, с ним один раз даже сфотографировался. – Он посмотрел на Эдди. – Эдди, а у тебя есть фотка этой знаменитой красной полосочки до того, как ты съездил на Багамы?
Эдди ничего не ответил.
– Если ты в порядке, почему бы тебе не согласиться на анализ крови? – Это сказал первый таможенник, с сигаретой в углу рта. Она скурилась уже почти до самого фильтра.
Эдди вдруг разозлился – до белого каления. Он прислушался к тому, что было внутри.
«Валяй», – сразу же ответил голос, и Эдди почувствовал нечто большее, чем согласие, он ощутил что-то вроде окончательного одобрения. От этого он почувствовал себя так же, как в детстве, когда Генри обнимал его, взъерошивал ему волосы, хлопал его по плечу и говорил: «Ты молоток, парень, ты только не задавайся, но ты молоток».
– Вы же знаете, что я в порядке. – Он резко встал – так резко, что они попятились. Он взглянул на курильщика, стоявшего к нему ближе всех. – И вот что я тебе скажу, детка, если не уберешь от моего лица этот гвоздь от гроба, я его щас у тебя вышибу.
Таможенник отшатнулся.
– Вы уже вычерпали до дна бак под унитазом в самолетном сортире. Едрена вошь, вы за это время могли в нем три раза все перебрать. Вы перерыли все мои вещи. Я нагнулся и позволил одному из вас засунуть мне в задницу самый длинный в мире палец. Да если проверка простаты – это медосмотр, так это было ебаное сафари. Я вниз глянуть боялся, думал, увижу, как ноготь этого мужика у меня из хера торчит.