Лягушка понимала, что ожидаемый перламутр белоснежного сияния салфетки лепестков, даже на истрёпанной скатерти листьев вердепомового30 оттенка, смотрелся бы изысканно. Испорченные небрежным обращением, намеренным или случайным; в прорехах или изъеденные, как молью, огрызенные рыбами со всех сторон, – они всё же сохранили ту основательную элегантность, коей грешит всё истинное. Дорогое. По затраченным усилиям, по тяге к полудню. Не к обеденному времени середины дня, а к отсутствию лицемерия и теней… Но всё прочее, что находилось тут, казалось лишним. Ненужным и неопрятным.
Лягушка давно уж была стара, постоянно голодна и от того же рыхловата. Простительная праздность отдалила её ото всех обитателей пруда, возвысила над ними. Ею пренебрегали и от чего -то слушались. Обыкновенно она не утруждала себя, но лишь побуждала к трудам прочих:
– Подай! Принеси! Гони на меня ту…да не ту мошку, она же хижа31! Вон… ту ж! Я сказала!
А нынче, засучив просторные, также дряхлые рукава, старуха принялась за уборку сама. Чтобы быть готовой встретить рождение трёх цветков. Не смущаясь остатков пыльцы чистотела, что осела в уголках обветренных губ берегов пруда. И черенков вишен с не сложившейся судьбой, бродивших бесцельно по его поверхности.
Ласточки вынужденно пропустили ежевечернее омовение. Дрозд и большая лесная синица исхитрились было пристроиться. В дальнем углу забрели по колено в нагретую за день воду, но лишь только присели, как были безжалостно исторгнуты, мокрой зелёной коленкой. Щеголеватым щеглам тоже было запрещено приближаться к воде, а на жалостливую в своей дурашливости просьбу: «Да нам только попить», старуха отозвалась. Окатила с ног до головы.
Повезло лишь лягушатам. Лягуха собственноручно оттёрла их чумазые пятки, завернула в листья молодого лопуха, и рассадила малышню по скамейкам берега.
Спустя час вода успокоилась и на её поверхности не осталось ни пылинки. Старуха, довольная собой, омывала лицо и плотный, словно глиняный, подбородок. И тут, со стороны туи, что по-обыкновению сидела на берегу пруда и мочила пальчик, досадливо рисуя снежинки, прозвучало:
– Любезная, а к чему весь этот сыр-бор? Вы разогнали всех, кто был душою сего прекрасного уголка. Без них, его обитателей, это место не представляет никакого интереса!
– Но – цветы… бутоны! Утончённость!!
– Утончённость и величие в простоте. В уюте соседства. Когда ласточки ныряют в воду, почти толкаясь крылом о крыло. И пыльное облачко от их прикосновений оседает на воду. Да, приобретая очертания, планирует на дно. А по дороге им полощут рот рыбы.
– Рыбы?!
– Да-да. Они тоже не кажут уж носа, завернулись в пуховое одеяло ила.
– Но должен же быть порядок! Чтобы не стыдно было привести гостей!
– Порядок, он для тех, кто родился тут. Всё здесь – для них. И, кстати, кувшинкам тоже будет грустно, если на них некому будет глядеть. Они хотят украшать вселенную, а не быть её единственными обитателями.
Лягушка сослепу так и не смогла понять, из чьих уст исходил сей справедливый, преисполненный беспощадной откровенности укор. Да это уже было и неважно. Трясогузка, кланяясь и благодаря, утоляла жажду с дороги. Она прилетела позже обычного, потому и пропустила столь неловкий для лягушки момент. Из-под куста смородины выбрался распаренный дрозд и плюхнулся, не таясь, а за ним и большая синица. Лягушата, побросав на берегу лопухи, один за другим прыгнули в воду…
Вновь бурлила вода. То кипела жизнь.
…Старость. Это время осознания того, что очевидность – это суть происходящего, просеянная через сито мудрости. Но не то, что банально возлежит на поверхности, на виду у воды, и течёт, как жизнь. Безжалостно и беззаботно.
Если…
Город стекает по ложбинке к реке. Кусочками овощей в салате глядятся крыши домов и, освещённые восходом, их гладкие праздничные стены. В обрамлении вишен, яблонь, слив, словно по пояс во вкусной сочной кашице мелко порубленного, зелёного же лука. Славно! Для совершенной прелести не хватает, как перца, красного вишенья32. Так не время ж ещё! По всем статям33 рано! Густые медовые лучи слоисто льются с небес, солнечным маслом… Вкусно, прянично даже. Утро.