Некогда летучая мышь радовалась знакомству, улыбалась и просила извинить за беспокойство, причинённые её вторжением в наш мир. И что же? Она стала его частью! Мы потеснились охотно! И были бережны, осознавая, сколь трепетно и деликатно наше соседство. А лисица… Та кричала на весь лес. И показывала в возмущении своё нёбо, цвета нежной утренней зари.
– У вас учебник есть?
– Нет. Нам не выдали…
– А зачем вы пришли?
– Нам сказали подойти.
– И вы думаете, что только за то, что вы тут, я поставлю положительную оценку? Нет уж, извольте подготовиться, а после приходите! Наглость какая!
– Но мы готовы.
– У вас нет даже учебника!
– Мы читали книгу.
– Книгу? Какую ещё книгу?
– «Язык тела».
– Что это ещё за непристойности? У нас определённая программа!
– «Язык тела», Джеймс Холл.
– Не морочите мне голову! Идите к руководству школы и разбирайтесь. Вы не готовы.
– Я, конечно, схожу к директору, но, может, вы сперва послушаете?
– Что?! Что я услышу, если у вас учебника нет!!! Понимаете, вы это?
– По учебнику учат языку, так ведь?
– Наконец-то, до вас дошло!
– Я не о том. Для нас это пройденный этап.
– Вы думаете, о чём говорите? Учебник – это главное, что есть в жизни!
– Мы надеялись, что главное – это жизнь…
Учитель с презрительным подозрением окинула женщину взглядом. Полноватая, в джинсах и рубахе. С кругами под глазами до середины щеки. Рядом парнишка. Бледный. Серьёзно и внимательно смотрит мимо взрослых в окно.
«Мать наверняка пьёт горькую.» – сделала вывод педагог. – «И сына лупит по чём зря.»
– … так вы нас выслушаете, всё же? – просьба матери воспарила к холму раздумий, на которых привычно расположилась учитель, и та внезапно согласилась.
– Была не была. Давайте. У вас пять минут. Вы тратите мою бесценную жизнь. – и, не скрывая высокомерия, усмехнулась.
Мать нежно дотронулась до плеча сына и тот, не задумываясь, заговорил по-английски. Прошло пять минут, десять, пятнадцать, а он всё говорил и говорил. Лицо учителя как-то внезапно осунулось и побледнело. После – демонстрируя все оттенки смущения, сделалось одутловатым. Педагог не слышала такого количества незнакомых иностранных слов со студенческой скамьи. Ей было не до самообразования. Иняз казался удачным выбором для девушки. Верным куском хлеба, «учитывая то количество оболтусов, которых производят на свет эти… тётки. Которые не интересуются ничем, которые сами никому неинтересны», – так рассуждала она и не заметила, как сама стала одной из них.
Пять минут, выделенных учителем давно прошли, а парнишка всё говорил и говорил на незнакомом ей языке. Мама мальчика разглядывала облака, которые отражались в ясных глазах сына, и была счастлива этим.
У каждого – своё небо, а пурпур заката один на всех. Догорая свечой, день усаживает вокруг себя тех, которых может. И завораживает, если кого не в силах остановить подобру-поздорову.
Высшая мера
Двери души. Они скрипят на петлях времени. Ветер перемен распахивает их, стремясь раскрошить о скалы обстоятельств, измятых теми, кто жил до… До тебя? Раньше?! Но, разве ты не тот, который существует в разных ипостасях, обличиях… мирах? И двери души твоей распахнуты, открыты всему, и хорошему, и плохому. И ты – хорош и дурён. Когда как. Как для кого…
Лоза выдохнула опарой волос и вновь поднялась шапкой. Ветер обминал её. Умело и уныло. Думал о своём. Катал шарики теста. Крепил их один к одному, фунтиками гроздьев. Алебастровыми, они гляделись нелепо. И, будто чужие, россыпью, толкались обидно. Как деревянные41. Луна жалела их. Не в силах совершить бОльшего, лишь передавала одолженное у солнца сквозь просвет широких натруженных ладоней листьев. И красивая малахитовая пыль споро кутала невинные капли. И те смирялись. Гомон их незрелой суеты утихал. Безвольно и покорно, отстранив до осени попытки бежать, ниспадали. Притворно и легковесно, – сперва. Но по мере того, как клонилось веретено земной оси к сырости, – всё более грузно. Грозно и неотвратимо. Но так дано не всем. Иным судьба – до невесомости изюма. Немногим – стремление лететь, всего мгновение, и скоро пасть.
Свобода выбора. Высшее понимание ответственности бытия. Высшая её мера.
Die Schlange42
Незримая, но осязаемая кисея утреннего воздуха утрирует каждое из очерченного ею. Очарованы контуром всех и вся, не бежим преувеличений и мы.