– Мне-то что, – возразил цветок.– Ждать всю жизнь, пока ты будешь готов?
– Не всю, – шмель смутился, ибо не любил быть причиной чьего-либо беспокойства и постарался-таки взлететь. Попытка ожидаемо завершилась неудачей. Он ослаб, и не просто промок, а напитался водой так, что стал намного более грузным чем был. Перкаль его крыл оказалась неспособной поддерживать в полёте ничего, тяжелее пушистого двухцветного репейка43.
–Ну, – грозно осведомился цветок, – и долго мне ещё ждать?
Шмель всхлипнул, вздыхая и опустил голову.
– Так я тебя сам стряхну, если ты не можешь!
– Вы живёте очень близко к воде. Я упаду. Опять. И мне тогда ни за что не выбраться.
– А я-то тут при чём?!
– Вы уже так помогли мне. Подождите ещё немного, пожалуйста! Ну… ещё… совсем немного…
– Не стану я ждать. Иди, откуда пришёл. – Сказал одуванчик, и только было собрался стряхнуть шмеля обратно в пруд, как ветер, в порыве, вырвал цветок вместе с корнем из земли и отшвырнул, прямо под ноги ежу. Успев подхватить шмеля почти у самой воды, ветер выдохнул на него нежно, и посадил в гамак веток туи.
Еж чихнул, рассмеялся и тут же принялся за ужин. А шмель, сокрушённый столь резкой переменой судьбы цветка, затих до утра.
Пущенные по ветру слова и мечты достигают цели. Всегда. Чаще это случается слишком поздно. Но не в этот раз.
Середина
Врановые смеются в голос, лягушки молчат. Вода притворяется спящей. Что просто. Под одеялом тумана и жарко ей, и нет мочи казать свой мокрый нос свету. А на светУ он просохнет скоро, обветрится.
Отцветшие кубышки тонут. Часть из них, как надкушенные яблоки. Которые – вне кувшина сердцевины. Будто разварены аппетитно. Но для завтрака рано. Пирог солнца – в печи горизонта. И шершавый её край холоден ещё.
И неможется от прохлады. Зябкий трепет похож на озноб волнения. И от него облака осыпались местами до небес. А там – пусто. Призрачно. Прозрачно до прозрения.
Дольками яблок нарезаны листья каштана. Вишня прячет жёлтую седину под подол. Середина лета, как китайский фонарик сердцевины плода, рассорившего нас с вечностью. Медальон его света рвётся наружу, но – никак. Лишь жжётся и коптит. Чернит и жалит…
Яблоко
Яблоко было собой, в полную меру. Однажды ощутив свою зрелость, оно разжало руку, которой держалось за ветку и полетело. По пути вниз, любовалось на мир, жмурясь осоловело, и делалось мягким, податливым, уступчивым. Понятливым!
Покрываясь южным загаром, портило свою, некогда румяную, кожу. И, как только улеглось на землю, ощутило её. Сердцем. Яблоко удивилось, насколько по-иному всё слышится с высоты. И совсем неважно – возраст это или рост.
Вне прикосновений и общих забот, земля была не такой близкой, какой оказалась. Сердце яблока забилось скорее обыкновенного. А после – кольнуло несколько раз и затихло. То острые носы семян, множа прорехи колыбели, просились на волю. Не думая о том, что станет с яблоком, с домом, с Родиной, что питала их нектаром, баюкала в поднебесье, отгоняла неотвязных мух и приглашала добрых гостей – шмелей и пчёл.
Пока яблоко ещё было в состоянии видеть, оно заметило синицу и поползня, что суетились подле.
– Синица? Нехорошо, – подумало яблоко.– Унесёт в лес. Одичают детки, забудут о маме. А поползень – то славно. Он живёт недалеко. Будут навещать.
…Яблоко было собой, в полную меру. Однажды ощутив свою зрелость, оно разжало руку, которой держалось за ветку и полетело. А яблоня… Что она могла поделать? Ни остановить, не удержать…
Детское детство
В детском детстве мы ловили кузнечиков. Они упирались в пыльную ладошку лопатками и страдали, стрекоча. Пытались освободиться. Жалея их, мы ослабляли объятие кулака, давая подышать и передохнуть. Скоро привыкая к тёплому уюту руки, кузнечики переставали вырываться. Прислушиваясь к ласковым словам в свой адрес, лукаво щурили три своих дальнозорких глаза, двумя близорукими посматривали на нас пристально и хитрО. А после – ей-ей, – хохоча, принимались дразнить удилищами усов. Так старики, собрав пальцы в «козу», развлекают младенцев.
Пленяли мы и жоржиков. Бесстрашные лизуны в жёлтых застиранных тельняшках, обносках ос, подражая пчёлам, страстно целовали и цветы, и сладкие щёки ребятни. Жоржики чуть ли не сами забирались в тень зажмуренной ладони, щекотали её мелкими проворными пальчиками и весело напевали оттуда.
Неможилось нам пройти равнодушно даже мимо лягушек. Те позволяли зачерпнуть себя из пруда прямо с пригоршней воды. Сидели смирно, обхватив палец липкими тающими руками и смотрели в глаза. Не моргая. Долго-долго. С любовью и доверчивостью.