— Слушаюсь, — то ли в шутку, а то ли на полном серьезе ответил таксист (а кто его поймет, когда он снова натянул на лицо маску флегматичного дворецкого старинного британского рода). Машина снова плавно тронулась, но, не проехав и пятидесяти метров, свернула направо, и, проехав сквозь арку, остановилась во дворе старого пятиэтажного дома у одного из подъездов.
Водитель, не говоря ни слова, мгновенно выскочил из машины, и распахнул дверь с Татьяниной стороны. Таня стала вылазить наружу. Я несколько злорадно созерцал этот процесс: Если на сиденье «Волги» ещё можно царственно опуститься, то царственно подняться с него не удастся и трижды королеве, — можно только вылезти. Даже если тебе подают руку.
Я не стал дожидаться, пока таксист откроет двери и мне, тем более, что эта привилегия ведь может и не распространяться на спутников уважаемой клиентки, и я выглядел бы довольно глупо, ожидая, когда передо мной распахнут дверь. Поэтому машину я покинул самостоятельно.
Огляделся вокруг. Обычный внутренний двор старого дома в «тихом центре». С трех сторон возвышаются стены этого самого дома, а с четвертой стороны, очевидно, располагается соседний двор, отделенный бетонным забором.
Забор, как и большинство заборов в черте города, был кем-то покрыт мазней, которую сейчас принято называть модным словом «граффити». Причем эти «кто-то» явно страдали дальтонизмом и дебилизмом.
Я скривился. От Тани не ускользнуло выражение моего лица, хотя вроде бы она на меня и не смотрела. Видно, недаром говорят: «Если женщина на вас не смотрит, это не значит, что она вас не видит».
— Что это ты так брезгливо поморщился?
Я мотнул головой в сторону забора:
— Да вот, наскальные росписи эти…
— А тебе граффити не нравится? — поинтересовалась Татьяна, проследив за направлением моего взгляда.
— Ты знаешь, где-то я читал, что родоначальником всей этой муры, ну, в смысле — пачканья заборов, был какой-то даун из Америки. Нет, ты представляешь, насколько надо быть тупым, чтобы тебя даже в Штатах — этой всемирно признанной стране дураков, считали дебилом?! Ну так вот, — как самовыражение дебилов, я эти наскальные росписи ещё понимаю, а вот как искусство… Хотя… Считают же некоторые, что «Чёрный квадрат» Малевича — произведение искусства. И причём эти некоторые считаются умными и интеллигентными… А эта гадость на заборе, надо признать, по сравнению с тем же «Чёрным квадратом», так даже не шаг, а просто таки громаднейший прыжок вперёд. Правда, с другой стороны, «нормальные» художники свои произведения пишут в закрытых студиях, куда те, кто не хочет видеть эти картины, не ходят. А потом люди, купившие эти «шедевры», тоже держат их в закрытых галереях. Куда, опять-таки, приходят только люди, желающие приобщиться к искусству, или к тому, что они под искусством понимают. А здесь — нравиться тебе эта мазня, или тебя от нее воротит, — изволь, любуйся. Вообще тут явно прослеживается несовершенство нашего законодательства. За физическое изнасилование, например, предусмотрена уголовная ответственность, а за моральное изнасилование моего эстетического вкуса — нет. Непорядок.
— Да, тебя бы в депутаты. Принял бы статью в уголовном кодексе — «За моральное изнасилование» — … какое там наказание ты предлагаешь? — развеселилась Таня.
— Ну, какое… — задумался я. — По принципу «око за око» — за моральное изнасилование — изнасилование физическое. Тогда, наверное, такой вот пачкотни на заборах поубавилось бы.
— Однако… Ты строг, но справедлив…
— Да, я такой! — я выпятил грудь колесом и надул щеки. Таня больше не могла сдерживать смех…
За этим разговором мы подошли к дому.
Обычный старый дом. По крайней мере, на первый взгляд. Когда-то, ещё до революции, его построил какой-нибудь купец или банкир, в общем — новый русский того старого времени. Потом власть рабочих и крестьян в лучшем случае выперла хозяина за границу, а в худшем… — не будем о грустном. Громадные комнаты разделили фанерными перегородками на узенькие комнатушки, в которых новые жильцы ютились наподобие селёдок в бочке. Новые жильцы постепенно становились старыми и в прямом и в переносном смысле этого слова. Остатки былого великолепия, типа лепнины на потолке или мебельного гарнитура из орехового дерева, работы мастера Гамбса, неумолимо разрушались безжалостным временем. Дом медленно, но уверенно умирал. В планах реконструкции центра города он уже давно был предназначен на снос…
Но вот пришёл девяносто первый год. Наступила контрреволюция, которой так и не дождался старый хозяин дома. И уже другой новый русский купец или банкир расселил жителей коммуналки по квартирам в панельных многоэтажках, снёс перегородки, и сделал в доме капитальный евроремонт, как его тогда понимали. И продал квартиры новым хозяевам.