Здесь мне всегда было хорошо. Моя любовь, такая как она есть, никому не нужна, — только маме, но у людей бывают еще мужья, любимые, дети, а у меня этого не было, нет, и, видимо, не будет. И я привыкла говорить о любви с деревьями, птицами, собаками и кошками, и мне становилось легко, как будто я попала в семью. Даже не так — в Семью. Вот так и становятся старухами-кошатницами, или пациентами дурки. В дурку сдаваться я не собиралась, а до того, чтобы стать старухой, мне нужно еще лет пятнадцать… ну, или двадцать. И я говорила со сквером, придумывая себе, что он живой и слышит меня, что он мой друг. Я хвалила его аллеи, деревья, цветы, птиц, махала рукой кленам и касалась березки (нет, не как Есенин, не обнимала). Весной и летом уносила оттуда ветки сирени, рябин, дубков, зимой — сухую траву.
Но сейчас меня не радовало ничего. Я вырвалась на полчаса, попросив соседку посидеть с мамой. Мама умирает, может быть, ей осталась жить неделя, две, и я поняла, что мне просто хочется сейчас проплакаться. Мне никто не может помочь, и у меня нет друга, чтобы хотя бы помолчать об этом вместе, покурить вот так на лавочке, рядом… А мои деревья, кусты, птицы — они не могут мне помочь. Да я и не за это и не для этого их люблю. Но кроме них у меня никого нет… А сейчас нужен кто-то рядом, с кем можно было бы поговорить, хотя бы поговорить.
И словно отвечая на мои мысли, рядом бесшумно появился откуда-то дяденька бомжеватого, но не совсем опустившегося вида в штормовке, с лохматой седой головой, совсем не пьяный. Но, кажется, немного чокнутый, странный — впрочем, а кто сейчас нормальный. Как он подошел, я не заметила: наверно, совсем уже задумалась и зациклилась на своем.
— Простите, у вас не будет сигареты? — совершенно молодым голосом, очень вежливо сказал мужичок. Бывает: сам стареешь, а голос сохраняется. У меня вот тоже так. Голос семнадцатилетней девочки.
— Пожалуйста, — сказала я.
И так мы сидели и говорили юными голосами. Пока курили. И между фразами делали долгие паузы — затяжки.
— У вас какое-то горе?
— Да. Но… оно такое… ничего.
— Я хочу помочь…
— Вы не можете. Не надо. Давайте просто посидим. Не парьтесь. Это такой вопрос… В котором помочь нельзя. Простите, мне надо идти.
Рядом с бомжом было как-то спокойно, словно даже надежно, но я боялась, что разревусь, что уткнусь в его не первой новизны штормовку, нелепость всего этого пугала меня, и мне казалось, я схожу с ума. На какую-то минуту мне даже пришла мысль… Но мало ли какие мысли приходят в голову после бессонной ночи.
Сквер
Она отказалась от моей помощи. Репей наблюдал за ее подъездом, несколько раз он подходил к ней, когда она выходила по ночам на крыльцо курить. Он появлялся из темноты, из-за березы или куста сирени, и они всматривались друг в друга. Один раз он спросил, нужна ли ей помощь. Она сказала, что нет. Репей часто помогает дворнику, он ходит в вытянутом свитере, и жильцы дома думают, что он бомж и живет в подвале.
Репей видел, как к ее подъезду подъезжают машины скорой помощи — сначала раз в два дня, потом каждый день и по ночам. Потом были похороны, от них Репей (как и все наши) старается держаться подальше — зацепишь серость, и все, потом очень долго придется восстанавливаться и тебе, и месту. Оказывается, она жила не одна, у нее была мама, которой никогда не видели во дворе… Репей потом нарезал круги вокруг подъезда, ночью и днем. Она почти не выходила, только ночью, и уходила подальше от подъезда, на лавочку в кустах. Рябина подошла к ней там положила рядом цветок рябины (как раз было время цветения), прикоснулась к ней и постаралась коснуться ее души теплом и покоем. На какой-то миг это удалось… Дней через девять она пришла ко мне.
Нина
Мама умерла в начале лета. Это был последний близкий человек у меня на свете. На лекарства, памперсы, питание уходило две трети моей зарплаты в редакционном отделе. Я шуршу на службе неприметной мышкой среди двух таких же сравнительно немолодых дам. В прочем, степень немолодости разная: скажем, мне сорок (ужас-ужас-ужас), а Лидии Васильевне пятьдесят пять, а Риточке — сорок семь, но она молодится и 'отжигает' назло врагам так, что тинейджеры нервно курят свою травку за старым сараем. Мы работаем в издательстве при — страшно сказать — консерватории. Для меня всегда актуальна и свежа распространенная шутка про 'в консерватории что-то не так'. В нашей консерватории точно что-то не так. Мы с Риточкой — одинокие дамы, вечные девицы на выданье, которых, впрочем, давно уже никто не пытается никуда выдать, а гипотетическая принимающая сторона — соответственно, получить, Лидия Васильевна живет с сыном-студентом и ворчливым мужем-инженером. Но мы все бодримся, стучим клавишами компьютеров, ходим по врачам, сидим с больными родителями (то есть обо мне уже тут — в прошедшем времени, я отсидела свое с мамой), занимаем свое время по вечерам чем только возможно: телевизором, Интернетом, придумываем себе другую жизнь, которая могла бы быть, и живем, словно в коробке. Или так чувствую только я?