…Когда лебеди перестали биться, мисс Оффенбах с ужасом обнаружила, что белые птицы стали черными. А-а, — беззвучно закричала мисс Оффенбах, — а-а-а! Она выпустила из рук обмякшие неживые шеи, и лебеди неуклюже опрокинулись набок. Мисс Оффенбах передернуло, и она медленно, всё время оглядываясь на нелепо замерших птиц, поползла через камыши на берег.
Глава первая
С днями рождения всегда происходит невероятная путаница. Если вдуматься, то тридцать третий день рождения означает тридцать четвертую годовщину твоего появления на свет. Или это не так? А может быть, процедура разрешения от бремени столь неаппетитна, да и сам новорожденный — лиловый и скользкий — столь малопривлекателен, что не только родителям, но и родственникам гораздо проще и приятней чествовать розовенького и пухлого годовалого бутуза. Отсюда, наверное, и путаница в датах.
Как бы там ни было, Билли МоцЦарт, отдаленный, но совершенно прямой потомок великого композитора Вольфганга Амадея Моцарта, не любил свой день рождения. Эта нелюбовь отчасти была отголоском давнего детства. Дедушка, мистер МоцЦарт-старший (именно он зачем-то переделал известную фамилию на шотландский лад), увлекшийся на старости лет никчёмными поделками, подарил трёхлетнему Билли собственноручно изготовленный картонный домик с настоящими и очень хрупкими оконными стёклами. В том, что стёкла были настоящими, Билли тут же и убедился. Дед хмуро посмотрел на порезанный пальчик с яркой капелькой крови, отвернулся и с тех пор никаких подарков не делал. Отец, мистер МоцЦарт-младший, однажды решив, что подарил Билли более чем достаточно, а именно жизнь, такими «пустяками», как дни рождения сына, не интересовался никогда. Свою мать Билли помнил очень смутно: она исчезла, когда он был совсем маленьким.
Сестра отца тётка Эллен — невысокая худенькая женщина с круглым лицом толстушки — обычно недоумённо приподнимала тонкие брови и объясняла, что мать уехала по делам. И тут же отсылала его к роялю (надо ли говорить, что Билли с рождения была уготована судьба великого музыканта?). Точно так же недоуменно она округляла и без того круглые глаза, когда Билли интересовался, почему ему нельзя спать в одной постели с горничной, или что за странную резиновую штуку почти ежевечерне выносят из тетушкиной спальни, после чего она сама, не по годам быстро, бежит в туалетную комнату. И почему, например, ему нельзя отпраздновать день своего рождения… Тогда Билли думал, что это не он задает все эти неприличные вопросы, а они кружатся в воздухе сами по себе, выписывая петли вокруг тёти Эллен, время от времени присаживаясь то на ее большой нос, то на подбородок. Билли казалось, что промолчать было бы даже невежливо, как нехорошо и невежливо не заметить случайно попавший в чужую тарелку кусочек пластилина. К десяти годам Билли обнаружил, что неудобные вопросы кружат и вокруг него тоже, и понял, что, как мухи к подгнившим фруктам, такие вопросы слетаются ко всем. кому есть что скрывать. Больше Билли никогда не расспрашивал тётку о матери, хотя догадывался, что с её исчезновением связана какая-то неприятная или неприличная история.
Он перестал дружить с мальчишками в своем классе, у которых, вероятно, не было тёти Эллен, и поэтому они не только засыпали Билли нехорошими вопросами, но и придумывали ещё более отвратительные ответы. А когда потом в школе докопались, что он дальний, но совершенно прямой потомок великого композитора… В общем, Билли МоцЦарт очень не любил многие вещи и в том числе свой собственный день рождения…
Билли уныло сидел на кровати и смотрел в окно на Центральный парк. С семнадцатого этажа ухоженный парк казался диким лесом. Билли подумал, что вот уже много лет этот лес представляется ему по утрам заманчивым и волшебным, а в темноте, освещаемый редкими, по-вечернему приглушенными фонарями, — жутковатым и непредсказуемо недобрым. Он слышал множество страшных и, наверное, не очень правдивых историй о том, что происходит в парке с наступлением сумерек. Иногда по ночам Билли специально подходил к огромному, во всю стену, окну у себя в спальне и вглядывался в тёмный прямоугольный провал в никуда, похожий на дочерна сожжённый пирог посреди бессонного, расцвеченного огнями города. И представлял себе все те мерзкие и жестокие, почти фантастические вещи, которые, может быть, творятся где-то там, внизу, в эту самую минуту. Но отсюда, из безопасной спальни, ночной парк смотрелся хоть и страшноватым, но привлекательным, словно престарелая проститутка у фонаря, которая привлекательна не сама по себе, а только как воплощение греха и преодолённого запрета.