- Чем вы можете объяснить то, что ваши книги читают, знают и любят не только ребята, но и взрослые? Как вы относитесь к таким взрослым людям и что вы можете о них сказать?
- Если говорить коротко, то, наверно, очень многие люди, может быть, не большинство, но очень многие, вырастая, где-то сохраняют в себе память о детстве, причем часто светлую, может быть - ностальгическую. Без этого, в общем-то, личность не может быть полной. В чем-то это даже иногда бывает спасением возможность, хотя бы в памяти, выйти в детство. И именно таким взрослым, может быть, мои книги и попадают в резонанс с их настроением. Я ведь стараюсь писать всерьез, не присаживаясь на корточки только перед маленьким читателем, а пишу с психологической нагрузкой, с такой, чтобы это было интересно и взрослому - я не стараюсь упрощать что-либо. И если взрослому человеку интересно свое детство, или детство вообще, то, наверно, книга как-то западает ему немножко в душу.
- Все-таки, в первую очередь вы пишете для детей?
- В первую очередь - я никогда об этом не думаю.
- Вы считаете себя писателем-фантастом, или реалистом? Ваш мир, мир, который вы создаете, для вас реален, или вы все-таки относитесь к нему как к сказке, как к вымыслу?
- Видите, этот вопрос достаточно сложен и, на мой взгляд, не совсем конкретен, несколько расплывчат, потому что я никогда не делил по жанрам литературу. Что значит "фантастика" и "реальность"? То есть для меня, когда я пишу, это, безусловно, реальность. Но я же в какой-то степени все-таки стараюсь быть здравомыслящим человеком и прекрасно понимаю, что не для каждого читателя это воспринимается как реальность, что многие воспринимают как выдумку, сказку, фэнтези там, фантастику... все, что угодно. Но, с другой стороны... Кстати, у меня есть такой очень хороший знакомый, писатель в Свердловске, тоже, если хотите, фантаст, доктор наук Сергей Александрович Другаль. Он, например, в таких дискуссиях всегда говорит, что вся литература, извините, это фантастика. Каждый автор пишет, как правило, о том, чего на самом деле не было, если он не документалист. Пушкин фантаст или нет? Возьмите его "Пиковую даму", некоторые повести Белкина, еще там что-то, поэму "Медный всадник" - это ведь тоже фантастика. Возьмите Гоголя - он фантаст или реалист? Даже Достоевского возьмем. Так что грани какой-то особой и нет, и я никогда не задавал себе такой вопрос. То есть если я присутствую на празднике, скажем, как это у нас бывает в Свердловске, празднике вручении премии "Аэлита", где собираются любители фантастики, то пожалуйста, можете именовать меня писателем-фантастом. Если я встречаюсь со школьниками, скажем, пятых классов в какой-нибудь школе, можете именовать меня детским писателем, как угодно. Если я встречаюсь, с ветеранами войны, которых интересуют мои вещи сороковых-пятидесятых годов о военном и послевоенном детстве, они, наверное, воспринимают меня именно как бытописателя тех времен. А все это... В творчестве все это часто переплетается. Вот есть у меня такая небольшая повесть, "Тополиная рубашка", там ведь и автобиография, и документалистика, и бытописательство, и фантастика, и сказка все, что угодно. Как ее воспринимать? Как хотите. Поэтому я, наверное, конкретно не отвечу на ваш вопрос.
- Владислав Петрович, а вот у вас часто встречаются герои чисто сказочные... ржавые ведьмы, которых вы придумали. А почему вы не пользуетесь русским фольклором?
- А мне кажется, что это было бы плагиатом.
- У кого же вы украли бы? У народа?
- Ну и что, что у народа? Все равно. Я знаю, что многие любят писать современные сказки про Змеев Горынычей, про Бабу Ягу, про леших и так далее. Но я не могу наделить этих фольклорных героев какими-то своеобразными чертами (другим писателям это удается) так, чтобы они стали исключительно моими героями, моими персонажами. А просто перепевать многочисленные сюжеты, подчеркивать те образы, что Баба Яга вредна и хромает на свою костяную ногу, что она ворчлива и, может быть, слегка добродушна в душе, что лешие тоже добродушны, вот, и любят похитрить - ну, знаете, мне это просто неинтересно. А что касается своих персонажей, то там я уже хозяин, там я знаю, что с ними... Если я придумал корабельных гномов, то я знаю их повадки, их характеры.
- Если бы вы задумали написать книгу, герои которой оказались бы в прошлом, какой период истории вы бы выбрали? Какая эпоха в истории России вам наиболее интересна?
- Знаете, видимо, Петровская эпоха. Эпоха становления русского флота. Я далеко не славянофил, и поэтому Русь - и Киевская, и Русь времен Ивана Грозного, и Козьмы Минина, и вообще всех этих длиннополых бояр, она как-то не очень привлекает меня, хотя я конечно, понимаю величие Руси и богатство ее истории. А эпоха Петра - хотя его за подлый характер многие клянут, и, видимо, справедливо! - его эпоха мне все-таки интересна своей противоречивостью и тем, конечно, что, наконец-то, мы шагнули к морю, и я для себя, как бы, оказавшись на берегу, вздохнул свободно, почуял запах парусов, что вот, наконец-то, и мы прорвались.
- Тут вопрос такой, крайне нетривиальный: цель вашей жизни, на ваш взгляд, и многое ли вы уже успели?
- Ну, какая цель жизни? Как, наверно, у каждого литератора книжки писать и сказать какое-то слово свое в русской литературе. Понимая всю ограниченность своих возможностей, понимая, что я не сделаю всего в тех масштабах, как хотелось бы, все-таки что-то сказать и что-то сделать. Знаете, честно говоря, у меня нет такого ощущения, как говорят некоторые писатели, что кажется, что я только на подступах, что я не написал своей главной книги, что все впереди. У меня такого нет. Мне кажется, что я, все-таки, кое-что успел, потому что, если собрать все вместе, то это будет томов пятнадцать полновесных. И говорить, что я еще ничего не успел и на подступах, это было бы ненужное кокетство. Ну, а стремление всегда одно и то же: написать что-то новое и интересное, может быть, лучше, чем было, хотя, увы, далеко не всегда получается. И силы уже не те. И дело в том, что очень мешает писать обстановка в стране, и не в том, что плохо печатают, и прочее, а просто это ощущение какой-то неуверенности, полного наплевательства к человеку, беззакония дикого, непрочности бытия. Я вполне понимаю, например, Виктора Конецкого, который, в каком-то интервью, по-моему, с полгода назад, сказал, что он он абсолютно не может писать из-за такого состояния нашего общества. Просто это как-то давит и угнетает. Я понимаю, что если идти по четкой схеме, как раньше-то говорилось, что писатель сейчас должен возвысить свой голос на борьбу за справедливость, на защиту угнетенных и, наоборот, как-то собраться с силами, это все, конечно, так, но ведь для этого нужно время, для этого нужны силы, для этого нужна определенная энергия и стимул. Сейчас такое ощущение, что, как ты голос не возвышай, не очень-то и слышат, вот в чем дело-то. Получается, что ты выходишь на высокую башню, как муэдзин, кричишь там над пустыми пространствами, надсаживаешься, а всем до лампочки. Понимаю, что, возможно, ощущение в чем-то обманчивое, это мое субъективное ощущение, но пока вот так. Ну, я, в общем-то, не перестаю работать, я стараюсь что-то делать, писать. Другое дело, что при этом едва ли может выйти книга, которая потрясет читательские массы. Но работать надо!
- Что побудило вас писать на тему детства: ностальгия по детству или тревога за детей? Или то и другое, и в какой степени?
- Ну, сначала все-таки, конечно, ностальгия по детству. Тревога пришла где-то позднее, с возрастом, когда пришлось глубже раскапывать эти темы, глубже влезать в современную жизнь, писать уже не о собственном, а о современном детстве, и сталкиваться с тем, что происходит в жизни детей, когда возникла необходимость как-то защищать их.