— Это точно, — повторил Клеммен (ему очень хотелось сказать Д. что-нибудь обидное, но сил не хватало). — Помог бы ещё кто-нибудь вилку держать.
Спустя полчаса появился сам У-Цзин, возмутительно бодрый и довольный жизнью. Клеммен заметил, что тот ни слова не говорит о занятиях. Вообще не упоминает о Клеммене, как об ученике. Должно быть, так положено.
— Винограда в этому году соберём раза в два больше обычного, — сообщил монах, утолив первый голод (Клеммену такого количества еды хватило бы на два плотных обеда). — Невероятно удачный год. По всем признакам. Мне даже не по себе — должно же случиться хоть что-то неправильное…
— Хочешь, устроим заморозки? — ленивым голосом предложил Д. — И никаких проблем с урожаем.
— Я сказал «случиться», а не «устроить», — напомнил У-Цзин. — А устроить нам заморозки… это вряд ли. О подобных мелочах мы позаботились. В общем, принимаю пожелания относительно вина. Могу поставить пару-другую лишних бочек.
— И когда будет готово? — полюбопытствовал Клеммен, ощутив, наконец, что жизнь всё же имеет приятные стороны. Во всяком случае, непосредственно после хорошего ужина такое впечатление легко может сложиться.
— Скоро, — ответил монах, утоляя второй голод. — Лет через двадцать.
— Что?!
— Хорошее вино быстро не сделать, — пояснил У-Цзин, не поднимая глаз.
— Сколько же у вас там бочек?!
— Сотни две, — монах на миг поднял глаза к потолку. — Беда с этими послушниками. Пока научишь следить за вином, две трети непременно испортят. Иногда до слёз огорчаешься.
— Вот, значит, чему вы там людей учите, — покивал головой Д.
— Если человек не в состоянии поставить вино, — монах поднял указательный палец, — и не может заваривать чай — пиши пропало. Не будет такому человеку удачи в жизни.
Тут и Д., и его ученик не выдержали, расхохотались.
— Смейтесь, смейтесь, — пожал плечами ничуть не смутившийся монах, — так всегда. Стоит изречь мало-мальски великую истину, над тобой только потешаются.
Монастырь Хоунант, Лето 22, 435 Д., утро
Не знаю, как это произошло, но в один прекрасный момент мне всё стало удаваться. Произошло это мгновенно. В тысячный, наверное, раз ко мне устремилась сжатая «лодочкой» рука У-Цзина… и вдруг я смог защититься. Не достигнув моего живота, рука скользнула в сторону и монах — как мне показалось — неуклюже свалился. Впрочем, только показалось. Я ещё только поворачивался в его сторону, а он уже стоял в прежней стойке.
Чуть кивнув мне, он выпрямился.
— Ну что же, — произнёс монах. — Превосходно. Ещё раз…
Хоть я и устал, но повторные попытки — не все, конечно — для меня оканчивались успешно. У-Цзин повторил другой удар (названия не помню… что-то там про журавлей), и вновь я смог уйти.
— Отлично, — пробормотал монах, и я от души порадовался. До сих пор мне доставались отнюдь не лестные слова, а порой и побои — не сильные, но весьма унизительные. Как такое можно терпеть годами, не понимаю! Есть в этом какой-то великий смысл, но я не пытался его искать, просто терпел. Терпел и вежливо улыбался, как положено. Чего мне это стоило!
— Перерыв, — решил У-Цзин. — Клеммен, я доволен. Второй шаг, пантвар на вашем языке, происходит со всеми, но далеко не всегда — так быстро. Невероятно быстро. Сейчас тебе покажется, что всё удаётся, всё получается. Не поддавайся заблуждению. Все твои удачи — кажущиеся, как и неудачи. Истина — в самом конце, достичь её невозможно.
— Зачем тогда совершенствоваться? — спрашиваю, в полном недоумении.
— Затем, что можно сколь угодно близко подступить к цели.
Некоторое время мы молчали.
— Если это — иллюзия, то что было раньше? — спросил я, наконец.
Монах пожал плечами.
— Тоже иллюзия. Иллюзия того, что ничего не получится. Кажущееся понятным — иллюзорно. Осознай это, станет намного легче. Ты — в начале пути, и кажется, что на следующий шаг не хватит сил.
— Думаете, будет следующий шаг?
— Разумеется, — он ехидно прищурился. — Я показал, что есть цель. Ты уже не сможешь не замечать её.
С этими словами У-Цзин опёрся о посох и, вскарабкавшись по нему, прыгнул вверх с немыслимым боевым кличем. Посох медленно летел, поворачиваясь, а сам монах, описав красивую петлю (в высшей точке она была в три-четыре его роста), приземлился на землю в боевой стойке. Глаза его при этом сверкали так жутко, что я отошёл на шаг. У-Цзин рассмеялся.
— Это демонстрация, Клеммен. Настоящее владение боевыми искусствами есть способ действовать так, чтобы всё выглядело показным, но таковым не являлось.
— Не всё сразу, — взмолился я. — Я не успеваю запоминать!
— Как знаешь, — пожал он плечами. — Не думаю, что будет время всё тщательно обдумать и осознать..
Он стоял, опираясь на посох, и я вспомнил, что и на соревновании он стоял так же — небрежно, словно рассеянно, чуть улыбаясь…
Он стоял, небрежно, словно рассеянно, чуть улыбаясь. Он был третьим настоятелем монастыря и поддерживал традицию, выигрывая все до одного состязания по рукопашному бою. Применять магию здесь запрещено. Восемь судей, что сидели вокруг площадки, следили за соблюдением запрета и горе тому, кто осмелится схитрить.
Сначала У-Цзин исполнил несколько эффектных упражнений из школы боя, которой придерживался сам. Потрясало то, как он умел, становиться стремительным и неудержимым, мгновение назад производя впечатление несобранности и неуклюжести. Клеммен, как ни старался, не мог запомнить момента перехода. У-Цзин просто исчезал в одном месте и появлялся в другом. Переставал быть одним, становился другим. И — бесшумность. Лёгкий скрип посоха, шелест одежд и едва различимый звук подошв, касающихся земли.
Затем У-Цзин пронёсся мимо четырёх толстых досок, пара петель удерживала каждую. Монах словно погладил их — восприятие не позволяло уловить скорость — но доски начали разламываться надвое, падать на землю…
После этого настоятель некоторое время ловил стрелы. Из лука и арбалета. Когда он, стоя спиной к лучникам, сумел поймать две пролетавшие рядом стрелы сразу, аплодисменты и восторженные крики не утихали несколько минут…
На этот раз не было показательных боёв. Клеммен был отчасти разочарован, но…
Гонг возвестил, что состязания ещё не окончены.
— Вот он, — шепнул Д., сощуривая глаза. — Я уж начал думать, что он не появится.
На площадке появился человек, с яркой раскраской на лице и руках, одетый лишь в короткую юбочку из стеблей тростника. На вид ему было лет сорок; выражение лица — непроницаемое.
— Таннуара, — пояснил Д. — Один из лучших бойцов нашего времени.
— Зельар-Тона?
— Верно. Не отвлекайся, повторять не станет.
Островитянин двигался совсем иначе. Монах казался неуклюжим и медлительным; Таннуара перемещался точными, экономными движениями. Клеммену показалось, что Таннуара стремится тратить как можно меньше сил. Выглядело непривычно, но, как и в случае с монахом, усыпляло бдительность. Походка Таннуары не выдавала в нём бойца. Создавала иллюзию медлительности.
Обязательные упражнения островитянин выполнил безукоризненно. Разница была в способе: он не ловил стрелы, а перерубал тяжёлым длинным ножом. Как и в случае с У-Цзином, казалось, что руки и ноги оказываются в нужных местах мгновенно. А стрелы словно сами уклонялись от встречи с целью — чтобы миг спустя упасть в пыль, распавшись надвое.
Последний, произвольный номер программы…
В дальнем конце площадки для стрельбы расставили десять условных мишеней — имитации человеческих фигур, изображённые на тонких деревянных листах, каждый — укреплён на шесте. Скрытые в траншеях помощники перемещали цели, не позволяли им стоять на месте.
Шесть лучников выстроились двумя косыми линиями.
Таннуара встал между стрелками и мишенями, на груди его теперь были два перекрещенных кожаных ремня. Ручки коротких ножей, уложенных в гнёзда на ремнях, сияли, словно солнце.
Гонг.
Лучники подняли оружие… и Клеммен, похолодев, понял, что подлинной целью является сам Таннуара. Островитянин обратился в вихрь, несущийся над землёй, в лавину, в нечто, что было невозможно удержать. Ножи один за другим устремлялись в сторону движущихся мишеней, а вокруг густо роились стрелы…