- Тебе то, что, Оля, у тебя не впереди, не позади, а у меня дети. Эля то не пропадет, а Сережа? Что скажешь, отец к себе заберет? Да не дай Бог, с его новой зазнобушкой под одной крышей жить. Изведет, заклюет мальца – сердце Тани сжалось от боли и тоски по детям. Как они там управляются, надо бы домой вертаться, какой уж отдых, хватит, наотдыхалась.
Ольга тогда обиделась, что сестра ее уколола, это Таня сразу поняла, но и смолчать не могла. Сама Ольга виновата, ведь сватались к ней, но свобода ей дороже, вот и засиделась в девках. Сейчас уж чего обижаться, жизнь прожита, но обида у Тани глубоко в душе спрятана. Ольга всегда думала только о себе, уехала учиться, бросила их с матерью. Может поэтому Таня тогда согласилась замуж, ведь видела, как мать бьется, денег на них двоих не хватает. Хотя, с другой стороны, нет особой вины Ольги перед ними, очень она хотела учиться и стать самостоятельной, многого добилась в жизни. Вот живет теперь как ей нравится, а то, что одна – так это ее выбор. Может и правильно. Дети то не всегда радость и счастье. Это вот у нее такие замечательные, а у соседки так хулиганье растет. Курят, да подворовывают с малолетства, она их одна воспитывает, да и не до воспитания ей, жизнь свою все устраивает, счастья ищет, а дети побоку. Она сама по себе, и они сами по себе. Плохо это, многие ее осуждают, но только не Таня. Сама она в жизни запуталась, так чего в чужую лезть. Вот Ольга лезет, все про всех знает, судит строго, без снисхождения к жизненным трудностям.
- Вкусный хлеб то у тебя какой, Оленька – Таня аккуратно берет кусок и посыпает солью – в городе у нас пекут, да не сравнишь с домашним то.
- Дак я только в отпуске и пеку, опять же в этой деревне и купить то негде. Ехать надо в райцентр. Тут все пекут, так сподручнее и дешевле – Ольга с наслаждением откусывает кусок и бросает в рот горсть ягод – вкуснотище, получше пирожен и морожен.
Она смеется, а Таня вспоминает, что как-то еще до войны, они жили в большом селе и привезли там в магазин диковинку – мороженое. Она взяла на пробу, а потом недолго думая, купила целый бидон и поставила в подпол. Пока мужа не было, она ничего не варила, а питалась этим лакомством. Сейчас, вспомнив об этом, она рассмеялась, да так весело, что Ольга удивленно покосилась на нее.
В прошлое проваливаешься как в мягкую пуховую перину, что лежит на ее кровати. Воспоминания как сны, как старое кино - мелькают перед внутренним взором кадры прошлой жизни. Ничего нельзя повернуть вспять, изменить, только вспоминать и отмечать свои ошибки и просчеты, которые теперь, по прошествии стольких лет, кажутся очевидными. Хорошо, что было это в ее судьбе, хорошо, что память в часы бессонницы не изменяет ей. Как много еще надо вспомнить и рассказать.
Глава 7
В июле 1962 года Никита Хрущёв из Мурманской области прибыл сначала в Северодвинск, потом – в Архангельск.
Жизнь потихоньку текла как речная вода. Временами штормила и нагоняла волну, ну да ей не привыкать. Потихоньку менялся и облик города, ставшего Тане родным на все оставшиеся годы.
Как-то она прочитала в областной газете «Правда Севера» о том времени, а еще там был приведен отрывок писателя Ю. Казакова. Тане понравился этот отрывок, она его вырезала из газеты и до сих пор бережно хранила на полке, между томиком Дюма и Т. Манна.
Вот как писал Юрий Казаков, в «Оде Архангельску» – о его первом впечатлении от города, куда он приехал в 1956 году.
«Моста через Двину тогда и в помине не было, московский поезд останавливался на левом берегу… я шёл тогда, в конце августа, в мокрой толпе, по мокрым грифельным доскам перрона, справа тянулись какие‑то заборы, пакгаузы, носильщиков не было, да и со снабжением, как я сразу понял, дело было швах – чуть не до земли сгибаясь, тащили пассажиры всякую продукцию, круглились в авоськах арбузы, помидоры краснели на ватных спинах и грудях, баранки и белые батоны выпирали из кирзовых сумок. Жалкая какая‑то провинциальность и тридцатилетняя, по крайней мере, отсталость глянули на меня через все эти чулки в рубчик, ватные стёганые бурки, телогрейки, кепочки без козырьков, которые вошли в моду в Москве весной 1942 года, сквозь все эти штаны шириной в 45 сантиметров, пиджаки с плечами, выделанными как будто из жести на берёзовых колодах, тёмно-серые прорезиненные плащи… Бог ты мой! Как редакторы потом вырубали из моих рассказов все эти приметы северного быта пятидесятых годов, как изгалялись потом надо мной критики, обвиняя в отрыве от жизни!»