Я с тревогой читаю постановление конгресса, предлагающее запретить курение на всех внутренних авиалиниях Америки. Поскольку полет в огромной стране может занимать и три и четыре часа, мне страшно подумать, что станется с нервными окончаниями курильщиков, которые, к тому же, плохо переносят полеты. Неужели противотабачному лобби незнакомо чувство сострадания? Почему бы им просто не задерживать дыхание? Хотя мы якобы находимся на Земле Свободы, цензурная пропаганда и, как следствие, сама цензура, которая слывет за «осведомленность», повсюду. Но это все же лучше, чем полный запрет.
Чикаго — лучший пример того, что происходит с людьми, если их лишить выпивки — большой, красивый город с возвышающимися небоскребами Фрэнка Ллойда Райта, которые кажутся карликами по сравнению с теми, что теперь стоят на Манхэттене, расположен на берегу озера, по сравнению с которым Ла-Манш кажется тонкой струйкой воды, просочившейся из цистерны. Улицы в центре города такие же чистые и безжизненные, как в Ли-Кваг-Е в Сингапуре. С Чикаго Аль Капоне в 80-х проделали то, что надеются сделать с Глазго Джимми Бойла и Эдди Линдена в 90-х: вычистить реалистичный образ «города ножей» и населить его людьми в костюмах от Армани и стодолларовых галстуках.
Ночью, в одержимом Армани коктейль-баре на 96-м этаже Центра Джона Хэнкока, город подмигивает и манит пьяного, сбитого с толку человека сойти вниз, но когда ты ступаешь на улицу, все, что тебе удается обнаружить — сверкающие огнями рестораны и залитые неоном супермаркеты. В отличие от англичан, американцы увлекаются вечерним шоппингом с размахом, но, так или иначе, полуночные блуждания по универмагам не входят в мои представления о приятном времяпрепровождении. Чтобы найти что-то иное, нужно следовать по пятам за матросами в их девственно-белых костюмах, сворачивающих с центральных улиц в темную ночь.
Я не слишком люблю блюз. Как и традиционный джаз, он напоминает мне о грубых пьяницах в унылой одежде, чье представление о свободе сводится к постукиванию ногой под столом, производя при этом ужасный жалобный визг, заниматься этим с убеждением и без смущения способны лишь американцы. Блюз — это слишком домашний дядя Том, слишком почтительный и слишком старый, к тому же слишком технически изощренный и чуждый британскому образу жизни, поэтому, естественно, я остаюсь к нему абсолютно безразличен. Но не здесь. Я мог бы цинично заявить, что всякий раз, когда ты видишь, как слепой девяностолетний старик пытается играть на гитаре, ты понимаешь, насколько лучше живется тебе. Но это не так. Испарения собираются под потолком и спускаются оттуда, облепляя твое лицо, как теплый туман, запах травы и бурбона, анонимное столкновение тел в темноте и горькая правда о любви, смерти и жизни, которую тебе здесь объясняют, заставляет забыть о высокомерии, когда на крошечной сцене появляется чернокожий человек, освещенный одиноким лучом света и показывает тебе, кто придумал музыку. Первый западный стиль, попытка вывести музыку из сферы Высокой Культуры или чисто семейного развлечения заставляет тебя вспомнить, сквозь пурпурную дымку, что значит быть в клубе, ничего не делать, просто слушать группу. Потому что лучший Блюз — это другая форма искусства, которая выражает и отражает борьбу со скукой повседневной жизни и борьбу за выживание. Форма искусства, которая берет «реальную» жизнь и показывает тебе, какова она на самом деле. Искусство в осколках разбитого зеркала. Это не искусство рекламы и не возвышенное искусство, это просто лекарство от жизни под давлением. Искусство людей, которые должны каждое утро отправляться на работу, и музыка, чувственность и Бог — это все, что может освободить их от смертельно монотонного мира повседневности. Пространство, как вы понимаете, всегда принадлежало белому человеку.
Даже в медиа-артсоциальном мире виртуальной реальности существуют подлинные человеческие эмоции, и они усиливаются одним формами искусства лучше, чем другими. Блюз, рок-музыка и т. п. не считаются Высоким Искусством, потому что они воздействуют на эмоциональном уровне практически на каждого. Они не фешенебельны, как Искусство, потому что им недостает умышленной, преднамеренной непонятности: они не нуждаются в интеллектуальном объяснении, а следовательно, их не считают по-настоящему «достойными».
Как и Джаз, Блюз в Англии — скучное неприятное явление, принадлежащее среднему возрасту, среднему классу, заставляющее тебя забыть «синеворотничковую», чернокожую природу этой музыки. Как рок-н-ролльные клубы в Мемфисе или Менсфилде, или кантри-энд-вестерн сборища в Далласе или Дройвиче, блюз укоренился в Чикаго — незапятнанный категориями Искусства, просто потому, что он считается занятием для «рабочего класса», в котором интеллектуалы из среднего класса ничего для себя не находят.
Через несколько бессонных ночей мы оказываемся в ином гетто. Хромированно-бетонный мир Музея Современного Искусства. Упадок культуры. От благоговейной тишины у меня начинает звенеть в ушах. МСИ — типичный образчик храма искусства 80-х годов. Залитые электрическим светом рестораны, скрипучие паркетные полы, белые стены, дорогие художественные альбомы, полные псевдо-интеллектуального структуралистского дерьма, цыц, заткнись, не суетись. Приготовьтесь. ВАС ЖДЕТ САМЫЙ УТОМИТЕЛЬНЫЙ ОПЫТ В ВАШЕЙ ЖИЗНИ.
Все художественные галереи и музеи одинаковы. Как аэропорты. Пустота интернационального стилизма, и люди в ожидании того, что никогда не произойдет. Люди, которых ты видишь в МСИ, точно такие же идиоты, каких можно увидеть в Институте Современного Искусства, Гугенхейме или Центре Помпиду. Они преследуют тебя. Все они — перфомеры, собравшиеся для того, чтобы произвести эксперимент по лишению человека сенсорного восприятия, просто никто не сказал тебе, что ты — публика. Они вертятся вокруг нас, облаченные в свою униформу. Мешковатые джинсы, тяжелые «Доктор Мартенс», черные или белые рубашки, цветные ручки, изысканные дизайнерские прически, тюремные стрижки под машинку или конские хвосты, дурацкие потрепанные школьные ранцы, за которые они выложили немалые деньги или нелепые унылые металлические кейсы, в которых, возможно, нет ничего, кроме пачки сигарет и обгрызенного яблока. И пустые глаза, которые будут смотреть на любое дерьмо, какое ты перед ними поставишь. В такие моменты, как этот, понимаешь, что сделал Серрано. Любое дерьмо, или моча, потрясают их чувства.
Музей Пустоты иллюстрирует проблему — большая часть искусства отделена от мира, его предполагаемое желание изменить или отразить отделено от духовного начала, которое оно желает обогатить, его материализмом. Стеклянными витринами, постаментами и культурной обстановкой Музея.
Творческие импульсы и побуждения человечества высвобождены в дозволенном безумстве Онанизма, в пустую бутылку или «Дюрекс». Это кровь на полу? Йоко Оно сказала: «Рисуй, пока не упадешь в обморок», — дав художественному сообществу фальшивое оправдание, полностью контролируемое и коммодифицированное raison d'etre (оправдание существования). Творческие импульсы, та же самая сатанинская сила Антона ЛаВея нацелены на перемены и прогресс, здесь же они направляются на объекты, и объект становится концом дискуссии, результатом процесса и процессом сам по себе. Мы говорим не о воспроизведении детей, но, буквально, о дрочении на пол и наблюдении за тем, как семя умирает, когда высыхают краски. Объекты, облаченные в идеи, остаются просто объектами, объекты, которые, по очереди, становятся финансовыми вложениями, пустотой отсутствием эволюционной деятельности, символом забытых идей. Музейные реликвии. Выплески спермы. (Алистер Кроули утверждал, что убивает миллион детей каждый день, подразумевая, что он дрочит).
По каким-то причинам считается, что в таких местах вы должны покупать каталоги, но я никогда не понимал, почему изобразительное искусство, как и другие формы «высокого» искусства, всегда нуждается в словесной поддержке и объяснении. Романист не подшивает к своей работе критику или объяснения, кинорежиссер не стоит в дверях кинотеатра, раздавая объясняющие буклетики, и я бы не стал покупать пластинки, к которым прилагаются заметки, объясняющими мне, что за концепция стоит за этой музыкой. В отношении кураторов и современных художников, настаивающих на написании кучи зубодробительной чепухи о выставке в глянцевых каталогах, они делают одно из двух: Устремляются к Высоким культурным традициям Театра и Оперы, в которых вам всегда выдают высокопарные разъяснения, объясняющие, что же за хренотень там происходит; либо они признают коммуникативную ограниченность своей формы искусства. Если справедливо последнее, то, может быть, им следовало бы отказаться от живописи и вместо этого писать на языке, который не предполагает обладание эзотерическими знаниями или какое-то смутное, мифологическое, научное приспособление, необходимое для Живописи. Английский для этого вполне подходит.