Писательство, в конце концов, на 50 лет опережает Живопись. Слова более важны, чем изображения. Для меня совершенно очевидно, что 380 000 человек, подписавших жалобу на «Описанного Христа» Серрано, больше оскорблены словами, а не изображением. Я уверен, что если бы сенатор Хелмс или реакционные зануды из Американской Семейной Ассоциации увидели это изображение без подписи и объяснения, они вполне могли бы посчитать его довольно красивым. Так что же важнее, Принцип или Живопись? Если важнее первое, то почему же тогда живопись так высоко ценится в нашей культуре, по сравнению, скажем, с Телевидением, которое является средством массовой информации, распространяющим идеи и обсуждающим проблемы в куда более точных выражениях, нежели живопись.
По моему мнению, к Высокому Искусству относятся с таким почтением, потому что оно полезно для контроля над идеями и формирования принципов, потому что, как флаги и кресты, изобразительное искусство, по своей природе, способно лишь на смутное изображение и отражение. Разумеется, для художников это не повод перестать рисовать. Но если важны контекст или идея, им лучше потратить время не на выставки, а на написание труда, объясняющего, чему посвящена выставка, и предложить людям самим вообразить себе эти полотна. (Или даже лучше направить эти творческие порывы не на выдумывание нового произведения искусства, а на создание нового образа жизни).
Как говорил Том Вулф, в Артсоце, обществе художественной демагогии, играют в очередную глупую игру. По существу Артсоц диктует, что человек (зритель, толпа, чернь) не должен быть настолько неискушенным, чтобы буквально понимать значение произведения изобразительного искусства. С 1900 года искусство стало целью искусства, живопись ради живописи. Не изображение чего-то в частности — лодки, дерева или Христа, распятого на дереве, но изображение чего-то, что остается неведомым зрителю. Художник, она или, как правило, он, из Образа, техники, гения, Диплома, не восстанавливает образ чего-то, что он видел, а создает, творит нечто из своего собственного буйного воображения. И, о! Какое воображение! Просто загрузить вот эту каплю, эту струйку, эту грязную лужу Уиндзора и Ньютона! Затем с 1920-х годов искушенные модники, претенциозные яркие молодые штучки и интеллектуалы проникли в Современное Искусство. Покупая его, рассуждая о нем, пиша о нем. Затем художники нашли причины для существования, нуждающиеся в объяснении. Таким образом, возник подтекст, который являл собой прекрасную возможность в Артсоце одновременно опираться на современное искусство и поддерживать его объяснением, словами. У этого был добавочный бонус, как говорил Вулф: Художники были не только талантливы и восприимчивы, но еще и сообразительны. Они были блистательны, столь блистательны (подающие надежду), что на деле им не было необходимости с кем-то говорить. Просто рисовать, принимать наркотики, пить, трахаться и работать с девяти до пяти в своих освещенных свечами мансардах, прежде чем вернуться домой, облачившись в живописные шелковые лохмотья или на крайний случай дразнить Общественные Устои. «Не говори со мной. Смотри на меня. Смотри на мою живопись, читай, что написали обо мне критики. Возможно это правда, но…».
Лично мне вполне хватает моего собственного воображения и моей интерпретации произведений искусства, насколько бы мои невнятные идеи не отличались от идей художника. И, несомненно, если искусство что-то значит, тогда, отчасти, оно само по себе означает действие. Деятельность не столько художника, сколько зрителя. В конце концов, если бы важен был только художник, тогда он мог бы уничтожать картины сразу по завершению творческого процесса и не показывать их никому.
Это процесс, погоня за недосягаемым совершенным моментом, высший неуловимый оргазм нимфомана, всегда желанный, всегда недостижимый, иллюстрирует деятельность искусства, как функции управления, столь же вызывающий привычку и совершенно убийственный, как Героин. Путь, который ведет не к просвещению, но лишь в пустую выбеленную комнату. «In girum imus nicte et consumimur igni».
«Момент полного счастья никогда не случается во время создания произведения искусства. Обещание его ощущается в акте творения, но исчезает в создании работы. В этот момент художник осознает, что это просто картина, которую он рисует. До тех пор, пока он отваживался надеяться, что картина может пробудиться к жизни. Если бы это было не так, то могла бы быть написана совершенная картина, по завершению которой художник может уйти на покой… процесс творчества становится необходимым для художника возможно больше, чем сама картина. Процесс на деле становится привычкой».
Я не хочу сказать, что создание произведений искусства должно быть автономным, создаваемым в стороне от практики реальной жизни. Я далек от этого. Я говорю о том, что искусство, смешанное с жизнью не должно быть исключительно биографическим (Ричард Лонг вчера отправился на прогулку в леса и посмотрите, что он нашел). Искусство должно обращаться непосредственно к зрителю. Жизнь художника и его опыт без сомнения важны, даже первостепенны для его работы (как, например, по общему мнению, авария для Бойса или католичество для Леонардо), но в произведении искусства более важна реакция, которую оно вызывает у зрителя, но не объяснения произведения, диктуемые в самовлюбленных статьях каталогов. Мне кажется, что равновесие колеблется от искусства к художнику, или точнее, к перфомеру. На что же должны реагировать зрители, на творение или на творца? Зачастую кажется, что нас призывают отреагировать на художника, просто потому, что нас убедили, что он «что-то прочувствовал», как это объясняется в каталоге. К несчастью, мы оставлены один на один с объектом, который ссылается на концепцию. Мы оставлены с чистым полотном, нетронутой грудой кирпичей. Важна деятельность, мысль, мы можем оставаться убежденными, всегда происходит где-то еще. Это результаты. Искусство, не как представление о том, что кто-то видел, не искусство ради эстетических красот, но искусство — закодированное напоминание только о процессе — процессе искусства, удивление самонадеянной позиции художника — вот, что это такое, вот, что значит быть художником! В этом объяснение всего этого, этой чепухи, но вы, мерзкая публика, массы, не понимаете этого. Даже интеллектуалы не понимают. Они изучают это, восхищаются, вырабатывают замысловатые мнения, но они не понимают этого, потому что, о, блаженство, оргазм, я такой восприимчивый, они просто не могут этого понять, потому что они — не художники.
Настоящее искусство говорит о жизни, как о пережитом, отредактированном и представленном художником. Оно не нуждается в объяснении и дешифровке создателем, куратором или критиком. Оно должно быть самодостаточным и рассматриваться, изучаться и оцениваться согласно соответствующим критериям и пониманию отдельного зрителя, который может узнать, или не узнать себя в нем. (Он может счесть это шедевром, он может счесть это дерьмом). Не через деятельность художника, не через слова и названия, но через предмет искусства. Для этого не нужны каталоги или злоупотребление словами. Большая часть современного искусства не имеет успеха, потому что упорно стремится к закодированию, оно старается быть просто кодом, который, когда его взламывают (когда присуждается бессмысленный диплом, объясняется тезис), обнаруживает мало смысла, если вообще что-то обнаруживает. Обычно стили и школы означают просто коды распознавания.