Мать до эвакуации работала не по педагогической, а по научной линии. Она была перспективным работником, ей всегда были присущи активность, умение развивать и отстаивать свою точку зрения. Позднее, в эвакуации, ей, думаю, тяжело было забыть о своих научных амбициях и осваивать практическую сторону своей профессии — быть «обычным» педагогом.
До войны и эвакуации родители жили вместе с матерью отца в двух комнатах большой коммунальной квартиры на улице Рубинштейна. Это была одна из дореволюционных, так называемых «генеральских» квартир — с двумя входами, парадным и черным, 14-15 комнатами, длиннющим коридором, двумя кухнями, несколькими уборными, подсобными помещениями и т. д. В советское время такие квартиры стали разделять на две и заселять туда по дюжине семей, но даже в усеченном виде они были такими большими, что в них легко было заблудиться.
После эвакуации родители не вернулись в Ленинград, хотя очень любили родной город. «Официальной версией» причин невозврата были сложности в организации приглашения от родственников (после войны власти регулировали миграционные потоки в Москву и Ленинград, и даже коренным ленинградцам для возвращения в родные места требовалось соблюсти определенные формальности). Я думаю, что более веской причиной могли быть не вполне идеальные отношения матери со свекровью — довольно типичная, впрочем, история.
К началу войны их жизнь была вполне успешной и респектабельной: у них были любимая и интересная работа, кусок хлеба и крыша над головой. Мои родители были довольно осторожными людьми, в политику не лезли, ни с кем не ссорились, чем минимизировали опасность репрессий. Виды на будущее были самыми благополучными. Но главное достояние, которым мои родители уже обладали к 1941 году, — это их маленькие дети: сын Александр и две младшие дочери-погодки.
Все это разрушила война.
Когда на страну обрушилось это страшное бедствие, родители оказались на разных концах нашей необъятной территории: отец, как я уже сказал, был на Дальнем Востоке в экспедиции, мама оставалась с семьей в Ленинграде. На фронт отца сразу не мобилизовали и с Дальнего Востока направили под Томск на переподготовку, вероятно, посчитав его специальность дефицитной в тылу: лес наряду с нефтью был тогда стратегическим сырьем, и в условиях войны заготавливать его нужно было много. Учебная площадка находилась километрах в ста от областного центра, в поселке Асино.
Первая — самая тяжелая — блокадная зима принесла в нашу семью страшную трагедию: две мои маленькие сестренки эту зиму не пережили. Печаль о них мать сохраняла до конца своих дней.
Выжившим — матери с теткой, брату Саше и домработнице Маше Гребневой — пришлось хлебнуть горя. Как и другие ленинградцы, они страдали от голода, лютых холодов, бомбежек и артобстрелов, от неопределенности своего будущего. Они бумажными полосками крест- накрест заклеивали оконные стекла и заполняли одеялами пространство между рамами — одновременно защищаясь от осколков и от холодов.
Мой брат Александр родился за 4 года до войны. Период между 4 и 5 годами, когда ребенок уже многое понимает и эти впечатления способны серьезно повлиять на формирующийся характер человека, он провел в блокадном Ленинграде. Думаю, ужасы блокадной зимы повлияли на будущее брата. Он хорошо запомнил страшный грохот разрывов бомб и снарядов, от которых малыш в ужасе пытался спрятаться под кровать. Довольно долго в эвакуации и даже после войны он прятал еду «про запас». Он навсегда остался несколько меланхоличным и погруженным в себя. На его лице редко можно увидеть улыбку. Такую цену заплатили дети блокадного поколения за чьи-то непомерные политические амбиции и неспособность урегулировать конфликты за столом дипломатических переговоров.
Я преклоняюсь перед подвигом моего народа в Великой Отечественной войне, со дня победы в которой прошло уже 65 лет. Эта война была страшным испытанием и потребовала колоссальной мобилизации всего материального и духовного потенциала нашей страны, нанесла этому потенциалу ни с чем не сравнимый урон. Моя семья знает это не понаслышке.
Война стала трагедией и многих других народов, включая немецкий. Такое никогда не должно повториться, и как спортсмен я всегда выступал за то, чтобы страны выясняли, кто из них сильнее и лучше, исключительно на спортивных аренах и исключительно в честной борьбе.
Можно только предполагать, что испытывал отец, оказавшись оторванным от семьи, запертой в страшной ледяной цитадели, а сам пребывая в относительных безопасности и благополучии. Он написал матери десятки писем, призывая ее при первой же возможности эвакуироваться из города. Долгое время это было затруднительно, к тому же мать не была до конца уверена, что это нужно делать. Наконец, она договорилась об отправке семьи в Сибирь.
Мать со старшим братом и домработницей эвакуировались из блокадного Ленинграда зимой 1942-го по знаменитой Дороге жизни — автомагистрали, проложенной прямо по льду Ладожского озера, по которой под обстрелами и бомбежками на грузовиках из осажденного города вывозили его жителей. Дорога в Томск по железной дороге заняла около месяца. Постоянные пересадки, добыча по случаю кипятка и продуктов по карточкам, длительные остановки — навстречу из Сибири на фронт шел нескончаемый поток грузов для нужд воюющей армии, тысяч и тысяч мобилизованных бойцов, которым предстояло внести перелом в страшную войну...
Наконец, семья оказалась в Томске. Однако это был еще не конечный пункт назначения. Отца к тому времени направили работать директором предприятия «Химлесхоз», добывающего в областных лесах ценное сырье — живицу, смолу и деготь. Так что от Томска еще около 50 км пришлось добираться на телеге до маленького поселка Леспромхоз, стоящего прямо на берегу Оби. В 1946-м жители поселка переименовали его в «Победу».
Отцу выделили для проживания семьи небольшой деревенский дом. Целыми днями он был занят на работе, и мать взяла заботу о быте на свои плечи. В этих непростых условиях ей помог ее активный деятельный характер. Первым и решительным ее поступком стала немедленная продажа привезенных из Ленинграда нехитрых украшений и вообще всего лишнего скарба с последующей покупкой на вырученные деньги коровы. Этой корове суждено было стать нашей кормилицей на годы. Продали ее только после переезда в райцентр Мельниково, когда уровень жизни стал достаточно стабильным.
Я хорошо помню свои первые жизненные впечатления: мама доит корову, а я стою рядом с краюхой хлеба и поллитровой кружкой наготове. Это ожидание стало ежедневным ритуалом. Хлеб и молоко, здоровая деревенская еда легли в основу моей будущей физической закалки. В ту же пору они просто дали всей семье возможность выжить.
Впрочем, значение эвакуации в моей судьбе, возможно, еще более значимо. Не исключено, что не будь ее, мне вообще не суждено было бы родиться. Пережитые ужасы блокады и стрессы на пути в Сибирь вызвали сильнейший сбой в организме матери, и возможность зачать меня появилась лишь спустя много месяцев после воссоединения семьи. Если бы мать осталась в Ленинграде, потрясения и лишения войны были бы столь сильны, что могли уже не позволить родителям иметь детей, даже если бы блокада и фронт оставили их в живых.
Вскоре после приезда семьи из Ленинграда отца перевели на работу в районный центр Мельниково (второе название — Шегарка). Отца поселили в полутора километрах от работы, в небольшом селе Нащеково. Выделили жилье — обычный деревенский пятистенок. В райцентр отец каждое утро ходил пешком. В одной половине дома размещалась школа, где мать стала работать учительницей. Позднее она стала выполнять еще и роль завуча.
Условия жизни были хотя и лучше, чем в блокадном Ленинграде, но все же не сахарными. Например, в школе дети писали в самодельных тетрадях, сшитых из газетных листов, — прямо поверх блеклого типографского текста. Электричества в поселке, разумеется, не было, учились при тусклом свете керосиновых ламп, а то и при лучине. Нет нужды говорить, что учила мать ребят всех возрастов в одном и том же классном помещении.