Гитлеровцы пятятся, отползают от горящего танка, и двое на этом пути остались лежать неподвижно. Значит, Саня стреляет! Значит, у него есть еще один пистолет?!
Потом мы узнаем, что еще в начале боя у вас погиб радист-пулеметчик и Саня взял себе его оружие.
Но почему, почему не видно остальных членов экипажа? Почему не выпрыгиваешь ты? Убит? Может, это даже лучше — сгоришь мертвым… А если не убит, а тяжело ранен?..
Где-то высоко, в беснующемся над башней пламени, появился человек, за ним — другой. Или это кажется? Нет, не кажется! Я молю, чтобы одним из них был ты: умереть от пули все-таки легче, чем сгореть заживо. Из танка вылезают башнер Коля Таранов и заряжающий Митя Федюнин. А ты? Где же ты? Убит?..
Ребята задерживаются, возятся в языках огня. Кому-то помогают.
Кому-то!.. Конечно тебе! Значит, ты ранен. Ранен, а не убит! И ребята помогают тебе выбраться из танка! И все же смотреть на них, копошащихся в пламени, невыносимо. Скорее! Ну скорее же! Надо успеть отбежать подальше от танка, который вот-вот взорвется…
Я не знала, что вы вели бой до последнего снаряда, до последнего патрона в пулеметном диске, и взрыв машины уже не грозил экипажу…
Наконец вы сползаете с танка, выходите из огня. Комбинезоны на вас дымятся, и я чувствую, как обжигает ваши тела огонь, будто горит мой комбинезон.
— Гасите, гасите, — требую я, скрежеща зубами. А зрение фиксирует какие-то не имеющие значения детали, и какие-то пустячные мысли роятся в голове: у тебя на лбу косо наложенная повязка, вся в темных пятнах, и я думаю о том, что она сбилась. Тревожусь: «Пропиталась кровью? Или прихватило огнем? А глаза, глаза не обожгло?..» Правый рукав твоей гимнастерки болтается, тлеет. Под ним тоже бинты. «Ранена рука! — ужасаюсь я и зачем-то спрашиваю себя: — Кто же перевязывал? Наверное, заряжающий Митя?..» Будто это имеет какое-то значение.
Гитлеровцы, видимо, не сразу заметили вас троих. А заметив, оживились. Саня Крюков стреляет, он прикрывает вас. Секунды, считанные секунды, а сердце разрывается томительным ощущением медлительности…
От танка ты отходишь сам, и я радуюсь: ноги целы!
Вдруг вы, все трое, одновременно рванулись к кобурам за оружием. У тебя не сгибается рука. Ты достаешь парабеллум медленно и неловко. «Ну помогите, помогите ему! И падайте, ложитесь!..»
Наконец ты достал парабеллум, переложил из правой, раненой руки в левую. Наученные Саней, гитлеровцы не подымались и не показывались. «Наверное, хотят взять живыми, — подумала я. — Эх, мне бы гранат парочку…»
В это мгновение раздалась длинная, оглушительно трескучая пулеметная очередь. Я успела заметить: тот кто стоял справа от тебя — кажется, это был башнер Коля Таранов, — упал первым…
Я умирала с каждым из вас и осталась жива. А тебя убили…
Я мчалась к тебе, убитому, и думала: «Надо было самому… Не надо было позволять им, гадам…»
Потом мне было стыдно, больно и горько, что я выбирала тебе смерть и хотела, чтобы ты застрелился. Сам…
И все же во мне еще колыхалась робкая надежда: «А вдруг ты упал раньше пулеметной очереди?..»
Откуда-то принеслась, давя окопы, «тридцатьчетверка» Жоры Прокопьева. Пролетела вправо, влево, сразила пулеметными струями удирающих немцев, еще раз бахнула в две уже подбитые «пантеры» и самоходку — за ними залегли вражеские солдаты.
Ах, Жора, Жора, где же ты был минутой раньше, ротный Прокопьев Жора?..
Снова яростно, зло и длинно, без передыха ударил вражеский пулемет. Но я уже успела добежать. Упала, уткнувшись головой в твой бок. Однако еще долго нельзя было шевельнуться, посмотреть на тебя, обнять рукой твое тело: пулемет все строчил и строчил, как швейная машина на холостом ходу. И пока он строчил, пока я не могла подняться и увидеть тебя, меня все не покидала надежда.
Сижу на земле рядом с тобой — на том самом месте, где упала, когда ударил, захлебываясь, пулемет. Стоило только чуточку подняться, и все. Мы были бы вместе. Вернее, нас не было бы. Обоих… У тебя неловко подвернута правая, раненая рука. И меня все мучает мысль, что тебе больно. Кто-то догадался, поправил.
Смотрю на тебя, думаю о тебе, а сердце мое, слух мой, мой обнаженные нервы ловят тихие голоса, шаги, скрежет гусениц, далекий и оглушающе близкий рокот моторов, запах гари и железной окалины. Кто-то, лежащий у тебя в ногах, плачет навзрыд:
— Я же дернул его-о-о: ло-жи-ись…
Рыдания неприятны. Они липнут к сознанию, как рыбья чешуя, и хочется соскоблить их, и возникает ощущение, будто плачущий в чем-то виноват перед вами, погибшими. Отчаянно хочется взглянуть: кто это? Но сил нет. А перед глазами — вы, все трое. Живые. Ребята поддерживают тебя. Ты же неловко — рука не вгибается — тянешься к кобуре. А вот и они рванулись за пистолетами. И вдруг эта очередь… Ее трескотня будто застыла в ушах.