День все так же ярок. Не померкло солнце. Не увяла листва на деревьях. Не затянули небо черные тучи. Не разразилась гроза. Даже птицы летают. А тебя нет. Ты прошит пулеметной очередью… Я держу твою голову на весу. Мне страшно, что она качается, как мертвая. Да, мертвая. К этому надо привыкать.
Знаю, тебя нет и не будет, и все же осмыслить не могу: как это — нет и не будет?
— Его надо переодеть, — говорит майор Попов, и эти слова вдруг ошеломляют: я будто заглянула в пропасть или на дно колодца, у которого обвалился сруб. «Его надо переодеть…» Значит, сам ты уже не можешь. Ты мертв…
«Надо достать китель», — думаю я и вспоминаю брянский лес, формировку.
«Почему я не люблю этот костюм?» — каждое утро спрашивал тогда ты, и я опять убирала приготовленный с вечера китель и брюки к нему и снимала с обернутой бумагой палочки-вешалки поношенную гимнастерку из тонкого темно-зеленого сукна.
Днем, когда солнце прогревало лес, становилось по-летнему тепло. Однако утром и вечером ходить в одной гимнастерке, под которую даже свитер не налазил, было холодно. Ты прибегал в землянку озябший и обещал мне: «Завтра непременно надену китель! Он на подкладке, на груди и на плечах вата! Ух, как, наверное, тепло в нем!» А утром все повторялось. И так до тех пор, когда китель уже не понадобился, потому что надели шинели.
«Китель — это хорошо, — думаю я. Тебе уже все равно, а у меня останется память: любимая твоя гимнастерка».
Но неужели теперь, когда ты не сможешь возразить, я — сама! — дам тебе китель, который ты не любил и ни разу при жизни не надевал?..
В гимнастерке тонкого темно-зеленого сукна, в таких же галифе и в замшевых сапогах, подаренных генералом Севериновым в день нашей свадьбы, лежишь ты на плащ-палатке, разостланной на траве. Одна пуговица на гимнастерке застегнута наполовину, и это мешает мне думать о чем-то важном. Застегиваю ее и чувствую рукой, как распухла твоя грудь. «Наверное, от ушиба. Или от множества пулевых ран…» Я не сразу догадываюсь, что тебя уже коснулось тление.
В поле моего зрения попадает стоящий меж деревьев грузовик с опущенными бортами. Трое ребят топчутся в кузове — мешая друг другу, неумело моют полы. Из щелей на траву стекают струйки грязной воды. Доски пола в грузовике щербатые, будто на них кололи щепки. «Не занозили бы ребята руки», — думаю я, но мое беспокойство лениво, поверхностно, оно не задевает, не трогает.
И вдруг меня будто ошпарило: это грузовик, на котором тебя повезут во Львов! Две недели назад туда первыми ворвались танки нашего батальона, а теперь там будет твоя могила…
Вокруг — суета. Не вижу, но чувствую ее. Слух ловит разговор о ковре, без которого никак-де нельзя — надо постелить его в кузов, и, значит, придется срочно направить кого-то из офицеров в штаб армии. Отдаваясь эхом, стучат топоры. Резко и звонко вжикает пила. Размеренно — стрэк… стрэк… стрэк — ходит по доске фуганок.
Разве думали ребята, разве предполагали? Петя Воронец, шофер, — могло ли ему прийти в голову, что он повезет тебя, погибшего?
Самое мучительное — непостижимость. Тебя нет.
И я не умерла и не умираю от горя.
Ревет мотор, лязгают гусеницы. Это танк, на корме которого я сегодня видела тебя во сне, на котором проснулась с мыслью о тебе, с желанием скорее тебя увидеть. Это было сегодня до рассвета, а кажется, что прошла вечность… Спустя несколько часов на корму этого же танка положили тебя, мертвого, а я сидела на том же месте и держала на коленях твою голову. Еще одна вечность…
Подошла группа офицеров. Жора Прокопьев присел около меня на корточки.
— Там палатку поставили, постель соорудили. Отдохни, а?
— От чего отдыхать, Жора?
— Ну просто полежи.
— Зачем?
Жора молчит, вздыхает. Тогда зампострой капитан Лиханов и начальник штаба старший лейтенант Женя Соколов берут меня под руки, подымают, держат, словно я должна рухнуть.
— Тебе надо отдохнуть! — утверждает Лиханов. — Мы тебя доведем. Ты полежишь, отдохнешь, а потом встанешь с новыми силами…
— Вот так, вот так. Еще несколько шажочков, — вторя ему, приговаривает Женя Соколов, и я едва сдерживаюсь, чтобы не оборвать их и не высвободиться из их добрых рук.
— Ты уж пореви, что ли, — вздохнув, советует Женя Соколов. — В полный голос. Как бабы в деревнях голосят. Говорят, помогает, сердцу сразу легче становится.