— Что, Никита? — спросила я. Он поправил очки. Сказал, будто признался в чем-то страшном:
— Знаешь, я люблю тебя.
— Не смей! — закричала я.
— А что делать? Я люблю тебя. И его любил, — со вздохом произнес он. — Потому и не мог выдать…
— Не смей, не смей! — уже сквозь слезы кричала я. Он смолк виновато. Однако, прежде чем, уйти, тихо, но упрямо повторил:
— Я люблю тебя. Если хочешь, я повторю эти слова через год, через десять, через двадцать…
Я убежала, испуганная, тревожно взволнованная.
Точно так же и то же самое говорил он в Берлине, когда мы фотографировались на ступенях рейхстага. Он появился откуда-то сзади и, наклонившись с верхней ступени, шепнул на ухо:
— Люблю, и все!
К тому времени, когда мы встретились после войны, в День танкистов, я устала от одиночества. И подумала: «Вот возьму и выйду замуж! Все-таки семья…»
Вечером следующего дня на банкете Никита нашел меня и перебазировался за наш шестиместный стол, ограниченный с трех сторон кожаными диванами. Кажется, я даже кокетничала. Во всяком случае, несколько раз поймала себя на том, что много смеялась, незаметно для других гляделась в зеркала, вделанные в высокие спинки диванов, и отмечала, что такая — раскрасневшаяся, с высоко взбитой прической, в нарядном костюме — я, наверное, еще могу понравиться…
Зал гудел разговорами. За столиками в разных местах вспыхивали и гасли, прерванные воспоминаниями, фронтовые песни. Что-то играл аккордеон.
— Помнишь, как мы фотографировались на ступенях рейхстага? — спросил Никита.
— Да, — ответила я и решила, что сейчас самая подходящая минута для того, чтобы сказать Никите заранее приготовленное: «Можешь назвать меня женой…»
Я доверительно взяла его за пуговицу рубашки и вдруг испугалась, ощутив под пальцами его пухлую грудь. В памяти тревожно и жарко всколыхнулся августовский день сорок четвертого года, дорога во Львов и ты — в гробу…
— Простите, я ухожу, — сказала я товарищам и заторопилась из-за стола. Никита, тоже заторопился. В раздевалке он осторожно взял меня за руки. Поправляя очки и близоруко вглядываясь в мое лицо, тревожно спросил:
— Что, что случилось?
— Извини, мне надо побыть одной.
— Я провожу тебя. — Он вытянул из моих рук номерок и, ссутулившись, тяжело, устало пошагал по блестящему, отражающему огни люстр паркету в гардероб.
Почти всю дорогу до гостиницы мы молчали. Только расставаясь, Никита сообщил, что отсюда едет во Львов. Спросил:
— Какие цветы положить на его могилу?
— Ромашки, — ответила я.
— Почему ромашки? — удивился Никита.
У меня нет любимых цветов, Я люблю их всякие. Но действительно, почему ромашки?.. Я так и не ответила на этот вопрос и лишь потом, спустя много дней, вспомнила, что ромашки, высокие, с крупной ярко-желтой серединой, росли в нашем дворе там, у моря. Я всегда носила их на могилы моей тетушки и твоей мамы. Вероятно, память об этом, как и обо всем, что имеет хоть какое-то отношение к тебе, живет во мне подспудно и в какую-то минуту, в какой-то час вспыхивает ярко, чтобы никогда уже больше не угасать.
Свята память о товарищах по боям в Одессе, Севастополе, Сталинграде. И города эти — как родные. И встречи с теми, кто в боях за них остались живыми, волнуют, очищают, подымают над миром обыденного. И все-таки танковая бригада, в которой я встретила тебя, роднее и дороже. И встречи с ее ветеранами желаннее других. И случайно услышанное название малознакомого города, где она создавалась, волнует не меньше. Потому что с именем родившейся в этом городе бригады связано твое имя. В следующем году ветераны танковой бригады снова собрались в День танкистов. Теперь я ждала здесь тех, с кем ходила в бой — бывших механиков-водителей, башнеров, заряжающих, радистов-пулеметчиков, взводных и ротных. Из нашего, из третьего батальона!
И вдруг я, столько лет жаждавшая встречи с ними, поняла: мне страшно. Страшно, что они будут говорить о тебе как о моем муже. А я после войны никогда и никому не говорила об этом. Потому, что есть Шурик. И Зина, его мать, навряд ли сказала сыну, что вы перед войной разошлись. Зачем? Ведь это, в сущности, такое пустячное признание могло омрачить память об отце или, наоборот, навести сына на мысль о том, что в разводе виновата она, мать. Дети всегда в таких случаях винят одну из сторон.
«Твой отец погиб на фронте» — так, конечно же, должна была сказать Зина Шурику. И если у нее другой муж, она объяснила: это — твой отчим.