Выбрать главу

Подошли остальные. Кто-то ощупью нашел мою руку, потянул ее к железному ободу венка: держи, мол.

— Ну и что будем делать? — спросил кто-то. — У нас всего один венок — мы считали, что здесь одна братская могила, в которой покоятся останки всех наших товарищей.

— Прошу слова, — говорит Сильвестр и помолчав, произносит речь: — Полк, батальон — основное ударное звено минувшей войны. Комбат — один из тех, на чьи плечи легла самая большая тяжесть войны. Наш комбат был, может быть, самым лучшим из всех комбатов. И потому венок на могиле нашего комбата явится символом нашей памяти о всех погибших однополчанах — и солдатах, и офицерах…

Слушаю Сильвестра, смотрю на высеченные в камне, покрытые золотом слова, означающие для меня так много, и не могу понять, почему все во мне так спокойно?

Поздно вечером, почти ночью, когда, навспоминавшись, все ушли спать, я возвращаюсь сюда с букетиком осенних, пахнущих застоялой водой цветов. Я хочу положить их от себя. От одной себя. Я хочу волнения. Но волнения по-прежнему нет.

Ярко горят фонари. На холме — никого. Постелив газету, я сажусь на асфальт. А в душе все так же торжественно-свято, но спокойно и тихо, как днем. Надгробная плита, буквы на ней и даже чистота асфальта вокруг — все такое незнакомое. И все это вызывает странное ощущение, будто мы положили венок на могилу Неизвестного. Нарочно вспоминаю, как везли мы тебя, как хоронили в Стрыйском парке… О, Стрыйский парк — вот куда мне надо!

Сбегаю с холма вниз, загораживаю путь машине с зеленым глазком.

— Такси! Такси!

Машина останавливается далеко впереди, шофер подает ее назад.

— В Стрыйский парк! Пожалуйста!

Нет, я ничего не узнала. Не нашла деревьев, что двумя рядами тянулись вдоль аллеи. И ворота совсем не такие. Шофер увидел мое огорчение.

— Я не сюда вас привез?

— Разве есть другой вход в парк? — спрашиваю я и рассказываю про короткую улочку, которая круто подымалась к невысоким, похожим на огромные белые грибы тумбам ворот, про шеренги высоких и стройных деревьев, кажется пирамидальных тополей. Вспоминаю четырех- или пятиэтажное здание недалеко от парка: некрасивое на фоне изящных старинных построек, оно стояло на повороте, на самом подъеме на ту крутую улочку, которая ведет в парк… Шофер не отзывается, и я стараюсь припомнить как можно больше деталей, чтобы он мог сориентироваться.

— Ну может быть, знаете, может, слышали: позже в этой «коробке» — так называли мы дом на углу — располагался госпиталь? Мы приезжали сюда проведать наших раненых товарищей. И в Стрыйский парк, к комбату. Ехали по дороге из Жешува…

— Это здесь, — неожиданно говорит шофер. Машина поворачивает направо и — по короткой горбатой улочке! — вылетает наверх. Вот они, толстые тумбы ворот! Я выскакиваю из машины. Сердце колотится бешено. Стучит, бьется в висках. Бегу к воротам так, словно за ними ждешь меня ты…

Вот и шеренги тополей. Считаю медленно: раз, два, три, четыре, пять, шесть… Теперь шаг назад, к оврагу. Здесь… Передо мной — свежеспиленный пень. Конечно же, от того самого дерева, под которым похоронили тебя. Там, где была твоя могила, — глубокая яма, на которой косо, не закрывая ее совсем, лежит сколоченный из досок щит. «Останки всех воинов перенесли на холм Славы…» — вспоминаю я чьи-то слова. А мысли — как облака. Они то плывут медленно, то проносятся, словно подгоняемые вихрем, и вызывают к жизни то, что, придавленное грузом времени, лежит в памяти. И вот уже мысли и картины воспоминаний плывут в одном потоке. Поток этот расширяется, накапливается, как вода у запруды, потом прорывается неожиданно ясным, со всеми деталями видением далеких июльских дней, когда мы вели бои на улицах этого города, и того августовского дня, когда мы привезли тебя сюда хоронить. Как много, оказывается, способна хранить память!

Воспоминания навалились, спешат пройти перед глазами, крутят меня, окунают в те дни, как в день сегодняшний, и заново горит в сердце и в сознании все, казалось, уже давно сгоревшее.

…Сколько я просидела на этом пне? Полчаса, час?

— Возьмите, пожалуйста. — Шофер протянул мне белую астру, ту, что была воткнута под ободок зеркальца в машине. — Вы не замерзли? — спросил он. — У меня есть с собой плед.

— Нет, спасибо.

Уже очень поздно. Наверное, надо ехать. Кладу астру на щит, прикрывающий яму у спиленного дерева. Поплакать бы. Так хочется тихонько поплакать, да стыдно при постороннем человеке.

До света лежу я без сна, а рано утром опять отправляюсь на площади и улицы Львова. Прохожу несколько десятков метров вверх от гостиницы и останавливаюсь: что-то очень знакомое чудится мне в большом здании, стоящем посреди широкой улицы, — в его линиях и расположении, в формах венчающего его зеленого ребристого купола. И высокая тыльная дверь с двумя или тремя ступенями, ведущими к ней, тоже кажется знакомой. И в то же время будто чего-то не хватает для полного тождества. Спрашиваю у случайного прохожего: