— Что это такое?
— Это? — Он бросает на меня удивленный взгляд. — Это оперный театр.
Оперный театр! Да, конечно же, это — оперный театр! Я обойду его вокруг и долго буду стоять около, вспоминая.
…Четыре танка с саперами и штурмовыми группами — по два с разных улиц — прорвались на площадь, к памятнику Адаму Мицкевичу. Бойцы штурмовых групп и саперы растекаются по этажам, выбивают вражеских пулеметчиков, автоматчиков, фаустников. А танки уже пробились дальше, и надо следовать за ними. Бегу, прячусь в нишах, пригибаюсь, прижимаюсь к стенам домов. Чувствую себя беззащитной перед каждым окном, дверью, аркой. В руке трофейный пистолет — один пистолет…
Бойцы, очистив от гитлеровцев дворы и дома́, снова догоняют «тридцатьчетверки». Бой разгорается. Опять появились раненые. Помогаю санитару автоматчиков стаскивать их в подъезд дома. Он помогает мне вытаскивать из подбитой машины раненых танкистов. Говорит:
— Ну и работенка у тебя. Я на такую не согласный. В пехоте легше…
Личное оружие раненых танкистов обычно оставалось в танке. Но здесь, в быстро меняющейся обстановке тяжелых уличных боев оставлять раненых без оружия опасно. Поэтому, вытаскивая раненого танкиста, забираю из танка и его автомат.
После того как мы с санитаром вооружили всех, кто мог держать в руках автоматы, я и догнала танк лейтенанта Мерзлова. Вместе с другими машинами он стал пробиваться вперед. Мне казалось тогда, что от площади, где стоит памятник Мицкевичу, очень далеко до оперного театра. Я не скоро увидела зеленый купол, колонны в нишах. Помню: перебегая площадь у театра, на мостовую рухнул автоматчик. Помедлив, мчусь к нему. Площадь кажется огромной, как плац. Надо оттащить раненого в безопасное место, а до стен домов далеко. Дотянуть до танка Саши Мерзлова? Но танк не будет стоять на месте. К стене театра — вот куда надо добраться! Укрыться от огня, который гитлеровцы ведут с противоположной стороны площади!
Ползу. Останавливаюсь, подтягиваю плащ-палатку с солдатом на ней, отдыхаю, снова ползу. Пули вжикают над ухом, над головой, ударяются в каменную кладку.
Наконец, я у стены театра. Передохну и примусь за перевязку. Но пули все так же цвиркают то справа, то слева и так же щелкают по каменной кладке. Стреляют в нас. Придется двигаться дальше.
Ползу по-над самой стенкой. Еще, еще… И вдруг глазам не верю: позади театра, совсем рядом, — голубые прилавки базарчика. Хоть какое-то укрытие! Конечно, ненадежное, доски прилавка тонкие. Но ведь стреляющим не видно, где, в каком месте за ними лежит человек!
Сюда, под голубые двухрядные стойки, я и свезла на плащ-палатке еще троих раненых. Потом танк Саши Мерзлова стал выходить из боя на заправку боеприпасами, и на его броне я вывезла этих троих в более безопасное место — туда, откуда бой уже отошел.
…Хожу вокруг. Стою. Смотрю. Площадь вовсе не площадь — просто широкая улица со сквером посредине, и здание театра замыкает этот сквер. А голубого базарчика нет.
— Ты не знаешь, был ли тут когда-нибудь базар? — спрашиваю я мальчугана лет десяти.
— Базар? — переспрашивает он. — Базар вот тут, за углом. На другой улице.
— На другой улице? Нет, я же отлично помню: прилавки стояли сразу за театром, буквально в нескольких метрах.
— Что вы, — тянет мальчуган, — базары прямо у театров не бывают.
Кажется, он прав. Наверное, это обман зрения, вызванный сложной боевой обстановкой…
Перед отъездом мы возлагаем цветы к памятнику Владимиру Ильичу. Львовяне провожают нас. Одна из женщин — просто так, по какой-то своей, внутренней ассоциации, вспоминает:
— А вот на этом самом месте еще долго после войны находился базарчик. Местные хозяйки продавали здесь мясной бульон. Стакан бульона и пирожок. И что-то очень дорого все это стоило…
— Милая, дорогая! Спасибо вам! А то говорят — за углом, на другой улице… — Я подскакиваю к ней, целую ее. Она ничего не понимает. А шофер нашего автобуса уже гудит — зовут меня. Иду и, счастливая, все оглядываюсь на эту женщину, и улыбаюсь, и машу ей рукой:
— Милая, дорогая, огромное вам спасибо!