Годы, годы… Нет, это не птицы. Птицы останавливают полет, опускаются на отдых. И птицы возвращаются. Годы не останавливаются и не возвращаются. Они идут и идут и все дальше уносят меня от августа сорок четвертого года. Время уже размыло в памяти черты твоего лица. Не забываются только улыбка, прищур глаз и характерный — твой — поворот головы. Может быть, поэтому, когда я увижу в людской толчее глаза, чем-то напоминающие твои, замечу улыбку, похожую на твою, или внезапно выхвачу взглядом твой поворот головы, сердце сразу замрет, а голову обдаст жаром: он! «Глупая, глупая. Это же просто сходство, — грустно скажу я себе. — Он погиб. Давно-давно…» Но растревоженная память уже очистится от наслоений, рассеет туман времени и вдруг на какое-то мгновение воскресит перед мысленным взором твой до осязаемости отчетливый образ.
ЭПИЛОГ
Все время хочется спросить тебя: «А помнишь?..» Сказать: «Хочешь, я расскажу тебе?..» Будто ты живой, только где-то далеко, в отъезде.
Хочешь, я расскажу тебе, как вышла замуж? Наверное, это жестоко — рассказывать такое. Но тебя нет. Ты жив только в моей памяти, в моем сердце. А я не просто выскочила замуж — я вышла за человека, показавшегося мне похожим на тебя.
Вот как это было.
Уже двадцать лет работаю я в газете, но все не могу привыкнуть к поддежурствам. Люто ненавижу ночные часы, когда надо сидеть и ждать полосы, потом спешно вычитывать их, чтобы не было ошибок. Спать хочется до чертиков, плотная вязкая пелена окутывает мозг, глаза невольно закрываются — так, что невозможно разнять веки. И невозможно встряхнуться, воспротивиться желанию спать; приятно-льнущая пелена настойчиво, мягко окутывает каждый мускул, каждый нерв, каждую извилину мозга. Изо всех сил стараюсь вникнуть в смысл написанного, а смысл ускользает, слова кажутся непонятными. Приходит страх: ошибка! Ошибка в газете! Сон исчезает. Широко раскрываю глаза, перечитываю слово раз, другой, третий…
Страх напрасен, слово стоит в строке, и каждая буква в нем на месте. После этого сон наваливается с еще большей силой. «И как это некоторые могут не спать всю ночь напролет?» — вяло удивляюсь я.
Наконец все прочитано. Спускаюсь на первый этаж — в наполненный грохотом машин и запахом краски печатный цех. Конвейер медленно движет передо мной сложенные вдвое газеты. Я смотрю на них, а мозг дремлет, ноги подгибаются. Хочется сесть на огромный, как стол, рулон бумаги и уснуть. Я уже готова сделать это, но вдруг чудится, будто в промелькнувшем заголовке пропущена буква. Хватаю газету, читаю. Нет, все верно…
Когда в пять-шесть часов утра выпуск готов и веселые девушки-экспедиторы раскладывают кипы газет, которые еще пачкаются и остро пахнут краской, в бумажные мешки, я отправляюсь домой. Голова тяжелая, как чугунное ядро. Тяжелая сладкая пелена опутала мозг, сковала мысли, движения. Спать уже не хочется. Только бы лечь и лежать, ни о чем не думая. Не замечаю ни тонких нежных красок начинающегося дня, ни яркой молодой зелени умытых дворниками деревьев, ни пробуждающихся на клумбах цветов, ни Волги, которая будто остановила свой поток, чтобы полюбоваться утренней зарей.
В пустом громыхающем на стыках рельс трамвае безучастно смотрю я в окно, а перед глазами все мелькают, мелькают газетные полосы, клише, заголовки, строчки. Голос кондукторши слышится словно из-под земли. Я не сразу понимаю, что она объявила остановку, на которой мне сходить, и, лишь увидев в окно трамвая свой дом, спохватываюсь, выскакиваю торопливо и медленно, тяжело бреду домой. Лестница, по которой я подымаюсь, пахнет пылью и кошками. И в моей однокомнатной квартире, будто законсервировавшей тишину и пустоту, тоже прочно утвердился нежилой запах.
У меня двойная жизнь. Одна суматошная, в разъездах и командировках, в разносных и восторженных статьях и очерках, в буче редакционных дел, в летучках и собраниях, в спорах и встречах с людьми. Другая принадлежит памяти. Это даже не жизнь: это — дремота, в которой воскрешается былое, обдумывается давно и много раз передуманное.
Однажды дежурство началось удачно, как никогда. Была только полночь, а ученица-печатница в черной замасленной спецовке, блестя белозубой улыбкой, принесла первую и четвертую полосы. Из кабинета напротив еще доносились голоса заместителя редактора и чей-то незнакомый: там, видимо, закончили игру в шахматы и теперь спорили о ходах ферзем, офицером, королем. Не ушел еще и дежурный, которого я сменила: стоя в дверях кабинета, он кричал жене-корректорше, которая работала в другом конце коридора: