— Лиля! Скорей! Через восемь минут последняя электричка!
Потом хлопнула дверь — раз, другой. Наступила тишина, в ней явственно прослушивался равномерный гул, сотрясавший здание: в типографии на первом этаже работали печатные станки.
Включив настольную лампу, я погасила верхний свет и стала читать оттиски. И здесь все обстояло хорошо. Ошибок не было. Дежурный не заметил лишнюю запятую, но ее легко убрать: просто сковырнуть. В одном месте печать бледнее — тоже не беда: обведу чернилами, печатники заметят и подправят.
Через полчаса девушка-ученица принесла внутренний разворот — вторую и третью полосы. За ней по коридору прошел еще кто-то. «Уборщица», — машинально отметила я. Шаги замерли у моего кабинета. В черный квадрат открытой двери ступил незнакомый человек. Он остановился в тени, далеко за круглым пятном света от настольной лампы, и все же я заметила, что виски у него седые. «А, это новый собкорр центральной газеты…»
Он подошел, назвал себя:
— Ванин.
Попросил разрешения посмотреть оттиски, когда они освободятся.
— Садитесь. Ждите, пока вычитаю.
— Да, да, конечно. Могу даже помочь вам. Я парень грамотный, — с чуть иронической улыбкой сказал он.
— Не сомневаюсь, — сухо отозвалась я.
— Нет, честное слово. Я тоже работал в областной газете и тоже поддежуривал. Да и в «Правде» приходилось дежурить. Обычная участь газетчиков. Можете положиться — ошибок не пропущу.
— Могу быть спокойной только тогда, когда свое дело сделаю сама, — так же сухо проговорила я. И тут же обругала себя: ну зачем так-то? Желая восстановить заданный гостем чуточку шутливый тон разговора, с извинительной улыбкой скользнула взглядом по его лицу. И сразу будто остановилось, придавленное чем-то тяжелым, сердце: ты! Отчаянно забухало в груди: ты? Что за наваждение?.. На меня и в самом деле смотрели светлые, в длинных, загнутых кверху ресницах глаза — твои глаза! И седые виски, и проседь в пышной шевелюре… И такой же, как бывал у тебя, досиня выбритый подбородок… И едва приметный румянец на щеках… И тонкие, волевые, резко очерченные губы…
Я читала полосы — статьи, очерки, фельетон, стихи, — но ничего не понимала. Видения прошлого уже теснились перед глазами. Я гнала их прочь, и они отступили на время и теперь маячили в отдалении, как корабли на рейде.
Взяв освободившуюся полосу, Ванин подсел к столу. Я взглянула на него подольше, повнимательнее и разочарованно отметила, что он ничем, совершенно ничем не похож на тебя. Ресницы вовсе не длинные. И со светлыми, должно быть выгоревшими, концами. И совсем иной овал лица. И глаза какого-то сероватого цвета, только ободок вокруг зрачка светлый, почти голубой.
Но вот, спросив о чем-то, он поднял веки, и меня вновь обдало ощущение его сходства с тобой.
Белозубая ученица пришла за полосами, унесла их. Впереди были три часа, пока отольют матрицы и сделают первые оттиски газет. Три часа… Память всегда воскрешает прошлое в свободные минуты. А подхлестнутая чьим-то сходством с тобой, она заберет в свой полон в любую минуту, не считаясь с тем, что мысли в это время заняты другим. Придет и вытеснит все. И я вновь уйду в прошлое, к тебе, живому.
Я уже научилась вспоминать тебя без боли. Но в ту ночь мне нестерпимо хотелось плакать — припасть к теплой груди человека, заставившего вспомнить тебя, и наплакаться вволю.
…Ему нелегко далась моя любовь. Он оттаивал, отогревал каждую частицу моего «я». Сначала во мае возникла благодарность. Потом, через несколько лет, я оценила силу и благородство его чувств. Он тоже фронтовик и знает о тебе все. И все связанное с тобой, святое в памяти моего разума, моего сердца, моей души, свято и для него. Я, кажется, люблю его. Только это другая, спокойная любовь.
Годы, годы… Теперь я много старше тебя. И хотя вмещенное в границы человеческой жизни неизмеримо, а моя жизнь, как солдатский вещмешок, набита лишь самым необходимым, так много хочется еще успеть.
Время быстротечно, и ценность его — увы! — люди познают лишь в зрелом возрасте. Но как много бы я ни жила, сколько важного ни сделала бы, четыре фронтовых года останутся самым главным в моей жизни, а наш с тобой год — самым счастливым. Счастье измеряется не комфортом и удобствами, а числом трудностей, которые человек преодолел, и моя жизнь была и остается счастливой.
— Счастливой? Чем же? — удивится, быть может, кто-то. — Война, кровь. Шара, холод, голод. Гибель любимого человека и гибель товарищей. Контузии, раны. Пожизненная инвалидность. Многие годы одиночества. Не кощунственно ли величать это счастьем?
И все же я счастлива! Счастлива и горда, что была на самой передовой линии войны и знала одно святое и главное слово жизни: НАДО! Теперь я твердо знаю: какие бы испытания ни выпали на долю человека, он будет счастлив, если не согнется, если в нем не угаснет уважение к этому слову и готовность выполнить то, чего оно требует.