В доме прибрано, чисто. И даже густой крепкий запах распаренного травяного веника не может заглушить приятного аромата хорошего мыла. И они обедают. После обеда вместе моют посуду и Зойка убегает в спальню — играть с куклой Олей — или на улицу — кататься на санках с горки. А Елена, все ощущая исходящий от рук и от мыла на умывальнике тонкий душистый аромат, обрадованная и растревоженная им, словно куда-то зовущим, чего-то требующим весенним ветром, ходит из угла в угол. Она то улыбается своим мыслям, то грустнеет — вспоминает каждый день из тех четырех, что Иван жил здесь. И выстраивает эти дни друг за другом, час за часом, минуту за минутой — все как было. И достает с полки стеклянную банку с красивой этикеткой, на которой нарисованы крупные темно-синие, с сизым налетом ягоды. Улыбается, недоумевая: «Где он раскопал ежевичное варенье?»
Прочитав все слова на этикетке, думает: «Открою, когда получу письмо от него…»
Иногда ее охватывают сомнение, страх, тревога: кто она Ивану? Никто. И ничего-то между ними не было, и ни о чем-то не говорено. И может, он только подозревает, что она любит его. А он — любит ли? Ведь для того, чтобы верить, надеяться, ждать, она должна твердо знать, что и он любит ее, она должна чувствовать себя любимой перед всеми, перед целым миром. И нет ничего мучительнее этих недодуманных, незавершенных мыслей. Зачавшись, они растут, как дитя в утробе матери, и все настойчивее заявляют о себе. Сколько их ни гони, они являются снова и снова. А если и удается отогнать, то становится еще хуже: ее обступает гулкая пустота и звонкая, холодная, будто железка на морозе, тишина. Тогда Елене кажется, будто она очутилась в бескрайней снежной пустыне, где нет никого, кроме них двоих — ее и Зойки. И на них двоих, беззащитных, беспомощных, надвигается тяжелый чугунный мрак. Она с трудом дожидается часа, когда надо идти на завод — к людям, к гудящим станкам, к шуму и грохоту, к паровозным гудкам. И потом всю смену терзается мыслью, что, с облегчением убегая из дому, оставляет там — будто в чем-то предает — Зойку, кровинку свою, единственно родного человечка.
Еще чаще, чем прежде, прибегает к ней Тоня. Спрашивает неизменно:
— Ну как?
Это — про письма: есть они или нету?
— Дай человеку до места доехать, оглядеться там, — спокойно отвечает Елена. Спрашивает: — Ты-то часто своему Николаю пишешь?
— Как получу, так и отвечаю.
— То-то и оно. Бывает, по месяцу нету писем, и ты месяц молчишь, все ждешь от него. А ведь он на фронте. И жених. Ну, а я — кто Ивану? Знакомая. Всего-навсего.
— Ой, Елена, не просто ты знакомая ему. И он тебе не просто знакомый. Знаешь ты это.
Елена знала — про себя. Но разве может она так же твердо знать это про него? Она ужасается при мысли о том, что станет отвечать Тоне, если писем не будет долго или они не придут вообще: Иван не станет писать ей. Но это были мысли, которых Елена не выдавала.
Так проходил день за днем — три, четыре, пять… Внешне Елена жила, как прежде. Привычно работала — точила головки для снарядов, меняла резцы, ставила заготовки, сдавала готовые детали. Так же привычно, как писала прежде «За Москву!», разве только еще злее и с еще большим сгустком заледеневшей тревоги, писала теперь она на снарядных корпусах и ящиках: «За Ленинград!», «За Севастополь!».
После смены привычно, не меняя дороги, шла домой. И дома делала все как надо. Но она не жила эти дни. Она чувствовала себя роботом, действующей моделью. И даже мысли, которые снова и снова наваливались тяжело, переполняли голову, даже тяжелые тревожные мысли эти текли лениво, сумбурно, нехотя и все возвращались к чему-нибудь одному — к какому-нибудь пустяку, от которого трудно, почти невозможно было оторвать их и направить дальше.
«Все. Наверное, все. И нечего про то думать, — говорила себе Елена. — Вот изведем духовитое мыло, съедим концентраты, доберемся до ежевичного варенья. И все…» А сама прислушивалась к скрипу снега под ногами прохожих за окнами, выглядывала с тайным желанием увидеть поношенный армейский пиджак Ани-почтальонши, ее подшитые катанки, цветастое платье поверх стеганых ватных брюк.
7
С того дня как уехал Иван, прошла неделя. Елена снова работала в дневную. Со смены пришла, как всегда — в девятом часу вечера. Отпирая замок, увидела: что-то белеет под дверью. Что-то! Она в первое же мгновение догадалась: письмо! От него, от Вани! Влетела в дом, торопливо зажгла лампу и, еще не разворачивая треугольника, по буквам на конверте, по почерку или по какому-то мелькнувшему слову поняла: любит!