Сунув телеграмму в карман телогрейки, Елена продолжала работать. Руки привычно и спокойно делали свое дело, а голова была занята мыслями об Иване, о фронте, о войне. Война свела Елену с Иваном, и война же — больно, наперехлест — ударила по сердцу, отобрав его. Но как это ни было горько, Елена радовалась — и тому, что встретила она Ивана, и тому, что судьба ее теперь — общая со всеми. А то была она как отрезанный ломоть. И еще хорошо, что Тоня рассказала девчатам про Ивана. «Мне и не пришлось ничего объяснять, — думала она. — Интересно, а про письмо Тоня тоже рассказала?» Эта мысль заставила Елену покраснеть. «Нет, наверное, не успела еще, — успокоила она себя. — Ну да вечером обязательно примчится пораньше, доложит и о письме», — подумала она, уже желая этого, гордясь словами, которые Иван написал ей.
В обеденный перерыв Елена разыскивала начальника цеха. Пока разыскала, да показала телеграмму, да объяснила все, перерыв кончился. Она встала к станку, так и не успев поесть. Завязанные в белый головной платок картофелины, кусок хлеба и соль в спичечном коробке лежали на окне рядом с бутылкой подслащенного чая.
— Поешь вперед, не выдюжишь без еды! — подойдя к ней, крикнула тетя Варя на ухо. Видя, что Елена не решается остановить станок, скомандовала: — Давай-давай. Шабаш! На пять минут можно. Мы сегодня хорошо идем! А скрытная ты, — бросила она еще. — Кабы не твоя подружка, мы бы так про тебя ничего и не знали. Но тут уж прицепились, выпытали все. Бабы… — Она улыбнулась, однако опять улыбку ее исказили боль и готовые навернуться слезы. Елена вдруг поняла, как трудно тете Варе привыкнуть к мысли, что ее Сережки больше нет. Всякий самый пустячный разговор, даже одно какое-то слово, должно быть, вставали теперь в ряд слов в поступков, связанных с воспоминанием о сыне, которого больше нет.
Елена, уже обеспокоенная и тревожимая неизвестной, незагаданной судьбой едущего на фронт Ивана, чувствовала страдание тети Вари, как собственное, и заранее страшилась подобной участи, и обнадеживала себя: «Ведь не все гибнут…»
Война… Жизнь со всеми ее словами, мыслями, поступками, работой, сном, едой зримо и незримо, явно и на первый взгляд будто незаметно, как незаметно несет вода растворенные в ней соли, несла в себе это слово — «война». Несла и все его последствия. И тетя Варя — бригадирша, пришедшая из другой смены и еще недавно бывшая чужой, теперь — родная, близкая. Потому что туда, где сражался и погиб ее сын, едет Ваня. И кто скажет заранее, кто знает, что может случиться с ним на войне? И Тоня, у которой на фронте жених, славная, добрая и без того родная Тоня, теперь еще роднее и ближе. Потому что на фронт, где воюет ее жених, едет дорогой для Елены человек. И значит, у Елены с Тоней теперь общая судьба — ожидание весточки и страх перед тем, чтобы не пришла похоронка.
Поев, Елена пустила станок. Она чувствовала, что сегодня доберет два трудных процента, которые вот уж сколько дней не давались ей. Доберет, несмотря на задержку. Мысли эти не мешали ей делать дело и, кажется, даже помогали: она вдруг обрела уверенность в том, что у нее есть еще запас и сил и сноровки. И это дала ей любовь, она позволила узнать горькое, но гордое счастье — быть в тяжкую военную годину вместе со всеми не только здесь, в тылу, но и там, на фронте. Елена ощущала и осознавала себя как-то по-новому — крепче, мудрее. И будто только теперь стала на землю твердо — так, что не свалить ничем.
Дома под дверью ее опять ждало письмо — второе за эти сутки, если не считать телеграммы. Ваня сообщал, что получил задание и поедет через ее родной город.
«Если будет так, то я сообщу дополнительно телеграммой, — писал он, — и тогда мы встретимся. Только не бери Зоиньку. Эшелон может задержаться, опоздать. Придется долго ждать, и Зоя еще простудится. А я хочу, чтобы ты дождалась меня, непременно надо повидаться и поговорить обо всем, о чем не поговорили».
Упомянув о полученном задании, Иван писал про какие-то коробки. Елена трижды перечитала письмо, прежде чем поняла, что это — танки, что Ивану поручено сопровождать на фронт танковый эшелон.
«На фронт…» Теперь тревога подступила вплотную. Елена старалась отогнать ее мыслями о предстоящей встрече.
Собираться начала еще с полудня. Извлекла из деревянного, кованного железом сундучка свое любимое, давно не надеванное платье в крупную цветную клетку — серую, зеленую, вишневую. Вместо крепко поношенного полушубка решила надеть плюшевую курмушку, какие до войны носили в их городе все молодухи. Вытащила, примерила — не мятая. Зато платье надо было гладить, а углей для утюга она не запасла. «И Тоня на работе, и неизвестно, дома ли усатый капитан…»