— Радость у нас, доченька. Ба-альшу-у-щая! Сегодня ночью я папку встречаю. Может, его эшелон долго-предолго стоять будет. Тогда папка придет домой. Вот я и собираюсь. Видишь, платье глажу? А платье красивое-раскрасивое. Оно для весны и для праздников. Я его в сундучок прячу. Чтобы не портилось. И чтобы никто не украл. И еще я плюшевую курмушку надену. Полушубок-то уж дыроватый. Его еще бабушка твоя носила. Вот я и собираюсь. Папку встречать… — Зойка помолчала. — И провожать, — тоскливо закончила она.
— Нет, не так. Давай снова да ладом, — сказала она, сваливая куклу и сминая в ладошке лоскуток. Но играть почему-то расхотелось. Зойка вспомнила, как они провожали папку, как он держал ее на руках и щекотал головой, а через пальтушку ей совсем не было щекотно. И еще она вспомнила, как мама потеряла сознание, а потом прошептала страшно-страшно: «Ва-а-ня-а!» Даже заплакать не решалась: вдруг мама в это время умрет от горя, оттого, что папка уезжает? Ведь на войну, не куда-нибудь…
— А сегодня — праздник, — вздохнув, пропела Зойка, уставясь взглядом в стенку. — Сегодня папка проедет через нашу станцию, И мама его будет встреча-ать. И провожать тоже-э-э…
И вдруг Зойке стало страшно. Как тогда, на вокзале: а что, если мама умрет, провожая папку на войну? Теперь она поняла, почему мама сказала «провожать» и замолчала. Она боится. Ей тоже страшно.
Стремглав вылетела Зойка на кухню:
— Мама, мамочка, возьми меня на станцию! Я не дам тебе умереть. Я буду шлепать тебя по лицу, мамочка! — Она плакала — тяжело, навзрыд.
Елена поставила утюг, взяла дочь на руки. Худенькое Зойкино тельце сотрясали рыдания.
— От разлуки, доченька, никто не умирает, — сказала она. Прижав к себе Зойку, ходила с ней по кухне, качала, баюкала ее, как грудную. «Дите ты мое родненькое, кровиночка моя», — с нежностью думала она, целуя Зойку в мокрые глаза. Зойка все еще тяжело всхлипывала и не расцепляла рук на ее шее.
— Не бойся, девочка моя. Это же радость, что я встречу папку!
— Да, ты еще провожать будешь…
— Ну и что? И провожу. Ничего не случится.
— Да, а тогда? — напомнила Зойка.
— Со мной будет папка. Если что, он пошлепает меня по лицу…
— Я тоже хочу встречать папку, — сказала Зойка упрямо и капризно, как никогда не говорила.
— Тебе, доча, нельзя. Неизвестно, когда придет эшелон. Ночью, и все. А ночь длинная, студеная. Измаешься. И папка написал: «Не бери дочу, а то она простудится…» Ну, что же делать, Зоинька? Переночуешь у тети Тони, будто я на завод ушла. Ой, уже смеркается. Вот день пролетел незаметно. Посиди тут.
Елена посадила Зойку на табуретку и стала доглаживать платье.
8
Было сыро, и катанки у Елены промокли. Потом стало подмораживать. Заледеневшие подошвы стучали, как подкованные, скользили по обледенелому перрону. Ноги закоченели. И ветер, казалось, продувал Елену насквозь. Она жалела, что скинула ватные брюки и шубейку. «А в кашемировый платок надо было вложить старенький пуховый — и дыры б не видно и тепло…»
Пошел снег. Ветер сбивал его в клубы, швырял в лицо, гонял по асфальту. Началась метель. Засунув руки в рукава, согнувшись, колотя ногу об ногу, приплясывая и прыгая, ходила Елена по перрону.
Станционные часы залепило снегом. Лампочка у входа в здание станции светила тускло, едва-едва. А крутом темнота, будто и нет городка, будто она, Елена, одна в студеном свистящем хаосе. Только над заводом, далекие, бледные, едва видимые через снежную кутерьму, играют огненные сполохи.
Заслышав гул поезда, Елена прихорашивалась, выпрямлялась. Но поезда шли все не те. Налетали из тьмы и, обдав ее грохотом, проносились мимо, исчезали во тьме наглухо закрытые товарные составы и платформы с чем-то, затянутым брезентом. И, проглоченный темнотой и метелью, тут же исчезал грохот.
А ветер крепчал. Он трогал, хватал язык медного колокола, болтал привязанным к нему ремнем, и колокол звонил — звонил чуть слышно, тревожно. Из приземистого и длинного здания станции то и дело выходил мужчина в распахнутом тулупе и белом полушубке под ним, в высокой мохнатой шапке, в меховых рукавицах, с фонарем в руках. Он встречал и провожал каждый поезд. Елена подумала, что лучше сидеть в зале ожидания — крохотном, грязном, насквозь прокуренном и пропахшем пылью, но все-таки в укрытии — и выходить вместе с этим человеком.
Пропуская ее в дверь, человек этот спросил:
— Кого это ты туточки ждешь, раскрасавица? Смотри, не шибко разгуливай. Время военное, сама знаешь.