— Самовар, самовар скорее! — вслух сказала Елена. Сунулась с ковшом в бочку — нету воды. Наклонила бочку набок, вычерпала остатки. — Чаю, чаю горячего с малиной надо, а то худо будет. Свалюсь.
Картошку поставила варить немытой.
«Хромпик, Хромпик, Хромпик», — все стучало у нее в голове. Она грела руки об самовар, стояла, ни о чем не думая, только чувствуя, как бьется, стучит в ее голове: «Хромпик, Хромпик…»
Когда самовар вскипел, сварилась картошка, Елена поднялась на печь, потормошила Зойку.
— Доченька, вставай. Поедим горячей картошечки, чайку попьем. Вставай, а?
Зойка села, не открывая глаз, и тут же повалилась.
— Или не хочешь? — спросила Елена.
— Хочу.
— Тогда просыпайся. Иди ко мне на руки. — Она сняла Зойку с печи. Завернув в шубу, посадила на табуретку в углу.
Лампа коптила. Наливать в нее керосину уже не было сил. Елена прикрутила фитиль, сделав огонь поменьше. Однако скоро он погас совсем.
— Ну и ладно. Мы от печки огоньком попользуемся.
— Варенье откроем? — сонно спросила Зойка.
— Ах ты моя милая! Хочешь ежевичного варенья? — Елена достала банку — последнее, что осталось от Ивана.
— Доченька, а может, в другой раз, а? — спросила она.
Зойка пожала плечиками, зевнула.
Они ели горячую картошку, подсоленный хлеб запивали чаем с малиновой заваркой. Только сейчас, разогревшись, Елена почувствовала, как продрогла. Внутри у нее все оставался заледенелый клубок, от которого по телу пробегала дрожь. И надо, чтобы этот клубок оттаял, иначе — простуда, болезнь. А болеть никак нельзя. Елена налила вторую чашку чаю, достала по крохотному кусочку сахару — себе и Зойке. Отрезала ломоть хлеба, разделила пополам.
— Ешь, ешь, доченька моя, дите мое ненаглядное.
У Зойки слипались ресницы. Она отодвинула сахар, приткнулась головой к стене.
— Сейчас я, доча, сейчас. — Елена оставила чай, полезла на печь — постелить.
— И я тут лягу. Как бы мне не захворать. А то девчонки за меня эвон какую нормищу отгрохали. Я теперь перед ними должница.
Зойка уже спала. Елена положила ее, допила чай. Легла, не снимая с головы платка. Когда уже стала забываться в тревожной дреме с вокзальным грохотом составов, мерцанием красной сигнальной лампочки на последнем вагоне, с завыванием метели и звоном колокола, Зойка вдруг растолкала ее.
— Мам, мама! А папа — ты его встретила?
— Ага, — не открывая глаз, ответила Елена.
— И проводила?
— Ага.
— Он поехал на войну лупить фашистов?
— Да, да.
— И теперь война скоро кончится?
— Да, доченька, спи.
— А папа скоро вернется?
— Скоро.
— А что он тебе говорил?
— Велел поцеловать тебя. Вот так. — Елена чмокнула Зойку в один глаз, в другой. — Спи, моя хорошая, дите мое золотое.
— Мам, можно я теперь всегда буду дома ночевать? Я совсем-совсем не боюсь. Вот хочу бояться, а все равно не боюсь.
— Можно. Спи.
— А завтра мы откроем ежевичное варенье?
— Посмотрим. Утро вечера мудренее. Спи.
9
Днем прибежала Тоня, влетела вихрем, вся — вопрос, вся — ожидание.
— Ну как? — И сама затараторила: — Утром почтальонша пришла, так я не дала тебя будить, нечего, говорю, человека тревожить, он всю ночь промерз на станции. — Она вытащила из-за рукава маленький тоненький треугольник. — Вот… А Зойка, Зойка-то! Что с ней приключилось? Прихожу вечор за нею, а она упирается, не идет: хочу дома, и конец. Ну, думаю, чего ж ее неволить? Девчонка уж большая, сурьезная, пусть домовничает… — Тоня тараторила больше обычного, и Елена поняла: она уже все знает из письма. Не умея печалиться и страдать, Тоня не умела и скрывать этого.
Елена развернула треугольник. Развалистые неровные буквы, написанные то ли в темноте, то ли на колене, сообщали, что эшелон проследует другой дорогой — через другую станцию. Буквы теснились, спешили, наскакивали друг на друга. Они торопились предупредить Елену, но не сумели обогнать телеграмму.
— Ну что? Так и не встретила? — печально спросила Тоня, закрывая рукой рот.
— Не встретила.
— Вот горе-то — ой-е-ей. На-ко, согрейся, милая. — Тоня поставила на стол пузырек из-под тройного одеколона. — Я у капитана поклянчила. Человек, говорю, всю ночь на улице в этакую-то метель. Ну он пошел и получил заместо табаку. В чем ходила-то? Поди, в плюшевой? Я так и знала. Мы, бабы, — дуры. Все красивше хотим казаться.