Елена повертела пузырек.
— Водка это. Выпей, выпей. Иззябла, поди?
— Давай вместе. — Елена разлила водку. Выпили.
— Дрянь какая, — сморщилась Елена. — Противно.
— Противно, да в такую минуту полезно. Одеколон-то раньше заместо водки употребляли.
Закусили холодными картофелинами.
— Вот какое дело, — вздыхала захмелевшая Тоня. — И все равно не пойму, как это можно: сначала одной дорогой определили, а потом — другой. А если человека ждут? До этого никому никакого дела?
— Ну что ты говоришь, подумай!
— А я думаю, я думаю, — горячилась Тоня. — А вот они там ни черта не думают.
— Где — «там»? Кто — «они»? — грустно спрашивала Елена.
— Ладно, — махнула Тоня рукой. — Прочитай уж письмо, что ли…
— Да ведь читала ты, знаешь.
— А теперь ты почитай. Вслух. Можешь?
— Могу. — Елена устало и равнодушно развернула листок: — «Едем через Хромпик…»
— Н-не, не так, — запротестовала Тоня. — Не с того начинается.
— Ну что тебе эти слова? Ну — «Дорогой, милый человек мой…»
— Во! «Дорогой, милый че-ло-век мой!» — повторила Тоня.
— «Это просто уму непостижимо, — продолжала читать Елена. — Едем через Хромпик…»
— Вишь, сколько пропустила, — укоризненно качала Тоня головой.
— Ладно уж тебе, — сказала Елена. Читала: — «Это стало известно только в пути. Спешу предупредить тебя, но едва ли успею. Обидно. И боюсь — не простудилась бы ты, ожидая меня? Не захворала бы. А как хотелось повидаться, аж зубами скрежетал от досады, когда изменили маршрут. Ну ничего, жди писем…» Ну и так далее…
— Не-е! Ты читай. Читай все как есть! — требовала Тоня.
— «Крепко-крепко обнимаю и целую вас обоих — и тебя и нашу умницу Зоиньку. Твой Иван».
— «Твой Иван», — повторила Тоня. Хлопнула ладонью по столу. — Да, коротко. А сколько сказано? Счастливая ты, Елька. Счастливая!
— Брось ты мне такое говорить. Или захмелела? — рассердилась Елена. — Будто она несчастная из несчастных. А Николай пишет ей чаще, чем матери родной. Жаловалась она на днях в магазине: второй месяц, говорит, письма от сына нету. А ты недели две назад, или того меньше, получила. И все — люблю, тоскую, целую.
— Да уж больно часто он этакие слова накручивает. Будто уверить хочет. А зачем меня каждый-то раз уверять? А? Я, еще когда мы гуляли, первая ему свою любовь открыла. Значит, поверила, а? Нет, ты ответь: поверила я, если первая призналась?
— Да ты вспомни, где человек находится? На фронте. Каждая минута — смертельная угроза жизни.
— Я все это, Лена, понимаю. Только иной раз вдруг жутко сделается: уходит, уплывает от меня вера в Колину любовь. Зачем он так часто: жить не могу, душа горит, сердечко рвется на часточки? Зачем? Ведь живет же! Уж второй год живет с рваным-то на часточки сердцем.
— Дурочка, на что жалуешься?
— Да, да. — Тоня потерла ладонями лицо. — Ой, ведь бежать надо. На смену скоро, а я — захмелевшая. — Она поднялась, но не убежала, а упала на колени, головой Елене в подол. Затряслись, забились ее плечи.
— Чего, чего расхлюпалась? По какой причине?
— Ой, Лена, разве всему причина должна быть? Вот полились слезы, и все. Живой ли он, Коля-то? Я его во сне сегодня видала. Такой веселый, поет…
— Ну, раз веселый и поет, значит, живой.
— Ты, поди, про себя смеешься надо мной? А я, честное слово, боюсь. И чего — признаться стыдно. Боюсь я, Лена, что если убьют Колю, то тут же вскорости замуж я выскочу. Мастер за мной ухлестывает. Давно уж. Проходу не дает. А мне иногда такое к голове, к сердцу, к душе подкатит: чем ждать Колю, да бояться за него, да переживать каждую минуточку, да плакать, да страдать, так лучше дать мастеру согласие на свадьбу — как головой в омут. Я ведь, Лена, не умею страдать. Я человек веселый. Хохотать, шутить, песни петь, плясать — это я больше всего обожаю. И работаю с песней. А время-то какое? Горькое время. И бабы, Лена, ну все до единой — и те, которые извещения получили, и даже Настя Слепцова, у которой вовсе и не на фронте муж, а в училище, — все они, Лена, волчицами на меня глядят. «Поешь-распеваешь? — передразнивая кого-то, спросила Тоня. — На вечерки бегаешь?» А что мне делать-то, Лена? Одна я. Только ты у меня и есть. Колиным родственникам я никто. Подумаешь, невеста. Да, может, ему там где-нибудь на пути тыщи таких приглянутся?
— Не бойся, глупенькая, — ласково сказала Елена. — Не позволю я тебе Колю-фронтовика, молодого, красивого парня, на этого старого бабника менять.
— Не позволяй, не позволяй, Леночка! А то я сама себя презирать стану. И руки наложу. Я ведь хоть и веселая и хохотушка, а решительная. Я могу.