Валентин Михальчук гордо ожидал своей очереди. И он ее дождался. Я протянул ладонь и по-взрослому, крепко сдавил мальчишеские пальцы. Парень и виду не подал, что ему стало больно. Следом и отец его получил рукопожатие, и мать его удостоилась пристального взгляда. Вероничка же, полуторогодовалая малышка получила от меня вкусную конфету, которую она, впрочем, взяла, но не поняла, что с ней надо делать. Не знала она что это такое. Валентина я напутствовал:
— Работать честно, слушаться вон того усатого дядьку, — кивнул я на Мурзина. — Он здесь главный. Что он будет говорить, то вам с отцом и Петром и следует делать.
— Хорошо, дядя Василий, — серьезно ответил он и что-то хотел добавить еще, но не смог. Громкий, протяжный гудок оповестил перрон, что эшелон вот-вот отойдет.
Засуетился проводник:
— Поскорее, господа, не задерживайтесь. Меньше минуты осталось. Проходите в вагон.
И Лизка с Данилом забрались по ступенькам и, махнув на прощание, скрылись в глубине. Значит, пора и мне поторопиться. Шагнув к Мурзину, сдавил его широкую ладонь и неожиданно признался:
— Всегда твои усы бесили. Сбрил бы ты их, а?
— Еще чего не хватало, — с улыбкой ответил он. — Мои усы, что хочу то и делаю. Ну а если бесят, то есть повод еще больше их отпустить.
Я хлопнул его плечу и пригрозил:
— Смотри у меня.
Проводник из вагона прикрикнул:
— Скорее, скорее, господа, поезд сейчас тронется.
И вправду, прозвучал еще один гудок и эшелон, громыхнув сцепками, дернулся. Я на ходу заскочил на ступеньку и поднялся на верх. И уже оттуда, из вагона махнул своим людям рукой:
— Счастливо оставаться! Всего вам тут хорошего.
И уехал, оставив своих людей, оставив город, оставив крепость жить своей, уже неизвестной мне жизнью.