— И на том спасибо, — крутил в руках зажигалку Петр.
— Ладно, засиделся я. Ребята там, в машине, уже нервничают небось. Пойду, — Арефьев встал, достал портмоне, вложил в него дискету и, вынув маленький листочек бумаги, протянул его Ирине. — Вот, на всякий случай, мало ли что. Позвоните, мне передадут. И вы, — он посмотрел на Волкова с Гурским, — зла не держите. Я свое искал.
— Ничего-ничего… — кивнул Гурский.
— Да! — Арефьев повернулся к Ирине. — Аркадий Соломоныч же подарок вам купил. На день рождения. Это уж я сосватал. Человечек тут объявился с камешками — не волнуйтесь, честные камешки, я бы отцу вашему для вас темного не присоветовал, — уезжал он, деньги были срочно нужны, продавал, ну просто даром дарил. Только вот где они теперь… Уже не спросишь. Сейфа-то у Аркадия Соломоныча нет, ни к чему он ему, а где мог схоронить, Бог ведает. Он вам сразу— то не хотел дарить, до дня рождения дотерпеть собирался. Хоть я и советовал сразу. Но чего уж теперь… А камешки хорошие, чистой воды, два поменьше, а уж один… Человек этот, который продавал, говорил, что из прабабкиной подвески вынул.
— Подвески! — вырвалось у Гурского.
— Ну да… — удивленно посмотрел на него гость. — Серьги такие старинные. Он говорил, что, мол, как прижмет, бывало, по камешку вынимал и продавал. А это, дескать, последние, самые главные. Вы поищите по дому. Может, и найдете. Жалко все-таки. Ну, оставайтесь с Богом…
— Ох, — вздыхал он, надевая в передней пальто. — Как все неправильно… Все неправильно, и времена-то какие-то неправильные. До свидания, Ирина Аркадьевна.
Глава 50
— Ну вот, — Волков вернулся вслед за проводившей гостя Ириной в гостиную. — Теперь уж на самом деле все.
— Вообще? — взглянула на него Ирина.
— Ну, — перехватил ее взгляд Петр, — я в том смысле, что Деду доложу и… В общем, дело закрыто. Ты когда уезжаешь?
— На той неделе, наверное…
— Ну так увидимся еще. Я провожу. А ты чего переполошился, — повернулся он к Гурскому, — когда он про камни сказал?
— Пенделоки! — изрек Гурский.
— Цинкуй за выездом базара, ваше благородие. — Петр кивнул в сторону Ирины. — При мальчонке-то.
— Я еще в Петропавловске, когда на фигуре Екатерины драгоценности увидел, у меня шевельнулось что-то, но я не ухватил. А тут — как стрельнуло.
— Что у тебя стрельнуло?
— Ну, «пенделоки» — это старое слово французское, означает — подвески. Я мучился всю эту неделю, никак вспомнить не мог. Очень раздражало.
— Подвески?
— Да. В том смысле, что к серьгам там, к люстре. К люстре… — Александр уставился на висящую под потолком каскадом стекляшек люстру, потом перевел взгляд на Волкова.
— К люстре… — повторил вслед за ним Петр. — Ира, у тебя стремянка есть?
— В туалете. А что?
Адашев-Гурский поднялся с дивана, вышел из комнаты и, вернувшись со стремянкой в руках, установил ее под люстрой.
— Где-нибудь там, внутри… — Волков стоял посреди гостиной с задранной вверх головой.
— Ну не снаружи же. — Гурский вскарабкался на стремянку и, раздвигая бесчисленные грозди фальшивого хрусталя, стал внимательно все осматривать.
— Ира, у вас щипчики есть какие-нибудь?
— Для ногтей.
— Дайте, пожалуйста.
Ирина сходила в спальню и подала ему щипчики.
— Ну вот. — Александр спустился, подошел к Ирине и протянул раскрытую ладонь. — Вот только теперь, как я понимаю, ситуацию можно с полным правом считать завершенной.
На его ладони, прикрепленные к тонким, как паутинка, проволочкам, мерцали три бриллианта.
— С днем рождения, — улыбнулся Адашев-Гурский и обернулся к Волкову. — Петр Сергеич, поставьте, пожалуйста, стремянку на место. И пойдемте в конце концов водку пить, вместо того чтобы валять дурака. А завтра, с самого утра, Лазарика из больнички забирать надо, у него там сорок баксов в день тикает.
— Что же вы, — Ирина грустно посмотрела на Петра и Гурского, когда те уселись за стол на кухне, — так и уйдете?
— Ну почему же прямо так и уйдем? — Гурский наполнил рюмки. — Вон у нас, стол ломится…