— Нет, — покачала головой Ирина. — Я вас понимаю, но уверена, что это здесь ни при чем. Это же почти пятнадцать лет назад было. Вспоминать уже некому. Точно.
— Ну, нет так нет. Так откуда же у вас подозрения, что отцу вашему угрожали? — От Виктора в основном. Мне отец ничего по телефону не говорил такого, он же старый разведчик. Но я по голосу догадывалась, поэтому и прилетела, как только смогла. Но и здесь он мне ничего конкретного… Только спросил вдруг однажды, мол, не собираюсь ли я обратно. Я просто оторопела: «А чего ради, папа?» А он: «Нет-нет, ничего, все правильно, детка. Это я так просто вслух подумал…» А что думать? Что я здесь делать буду, на что жить? Я, наоборот, каждый раз пыталась его уговорить, хотела увезти с собой. А он ни в какую. Рано, мол, еще мне, вот когда уж совсем старый стану, тогда к тебе помирать и поеду. А пока рано. И еще его стали интересовать мои чисто деловые вопросы, дескать, как я с оптовиками отношения строю. Ну и вообще, умею ли торговать, выгодно ли мне именно книгами заниматься? Может, чем-нибудь другим? И вдруг за Евгения Борисовича сватать стал, да как-то уж больно неуклюже… Дескать, он человек взрослый, деловой, с деньгами умеет обращаться. Я рассмеялась, конечно, говорю ему: «Папа, вот пусть он со своими деньгами и обращается. А я со своими несколькими буратинскими сольдо сама управлюсь. Букварь сначала куплю и азбуку, потом продам — как раз и останется на курточку, да на луковицу еще. Не надо за меня волноваться». — Ирина впервые улыбнулась широко, отчего в уголках ее глубоких синих глаз собрались хитрые морщинки.
— Вы позволите? — Петр невольно тоже улыбнулся, отставил кофейную чашку и потянулся за сигаретами.
— Да, конечно. Это я при папе до самого последнего времени старалась не курить, а вообще-то я… Сейчас я пепельницу дам. Может, еще кофе?
— Нет, спасибо.
Ирина сходила на кухню и принесла большую пепельницу.
— Вот. Отец трубки курил, у него их несколько, он их очень любил. Даже после инфаркта, когда врачи ему бросить настоятельно советовали. Он курить стал меньше, но все равно какую-нибудь постоянно с собой носил, просто в руках держал, посасывал пустую, без табака. Поэтому меня и не «насторожило», как вы говорите, а ошарашило просто, что у него в кармане этот муляж.
— Действительно странно. А вы могли бы описать, какой именно трубки дома не хватает? Как она выглядела?
— Конечно. Она… такая, знаете, изогнутая была, старая, не очень большая, ну… вот вы Сталина на портретах видели? Он ее так и называл: «Сталинская». Представляете примерно?
— Ну, так, приблизительно… А муляж этот на нее похож? Можно на него взглянуть, кстати?
— Да вот, пожалуйста. — Ирина встала из-за стола, принесла из кабинета курительную трубку и подала ее Петру. — Очень похожа. Посторонний человек может и не отличить.
— Странно. — Волков рассматривал имитацию, крутя ее в руках, потом вынул мундштук из чубука.
— На первый взгляд это была самая обыкновенная трубка: темно-коричневый полированный деревянный чубук и черный эбонитовый мундштук. Но ни в мундштуке, ни в чубуке (несмотря на высверленное и затонированное черным красителем, имитирующим обугленную внутреннюю поверхность, отверстие, в которое набивается табак) не было дырочки для дыма.
— Очень странно, — повторил он. — И вот эту штуку нашли у него в кармане?
— В том-то и дело! Я же говорила в милиции. Да что толку?
— Хорошо, а что брат ваш обо всем этом говорит? Ему отец на что-нибудь жаловался?
— Виктор говорит, что да. Но… И здесь все очень странно. Понимаете, когда я приехала в этот раз, это недели полторы всего назад было, Виктор со мной встретился. Вообще-то мы не очень дружим, но тут он сразу же приехал, на следующий же день. И настойчиво стал меня уговаривать, чтобы я отца увезла. Что нянчиться, дескать, с ним здесь совершенно некому, что сбрендил он на старости лет совсем от одиночества и что ему то слежка мерещится, то его якобы по телефону запугивают постоянно, и вообще, пора старику в теплые края. И чтобы я его уговорила. Сейчас, мол, одиноких стариков за «хрущевку» убивают, а у него — хоромы. Или он для тебя обуза? Ну что за чушь? Да если бы отец захотел… Но в том-то ведь все и дело! Ну вот, а потом, дня через два, — этот звонок, я рассказывала. Мне и в голову ничего не пришло. А отец молчал.