— Нормально.
— Думаешь?
— Точно. Не переживай.
— Нет, ну а как? Я же про нее постоянно думаю.
— Ну и думай.
— Да пошла бы она!..
— Не думай.
— Не могу. А?
— Наливай.
— Это запросто.
— А как же торговля твоя?
— Да там Верка.
— Наливай.
— Это запросто. Но ты мне скажи — он меня не попортил? Это у меня не болезнь какая-нибудь психическая начинается?
— Нет, — мотнул головой Гурский.
— Точно?
— Отвечаю.
— Ну, давай выпьем.
— Давай. Не робей, Петя, это только начало.
— Чего начало?
— Чего… — Гурский пожал плечами. — Срединного пути.
— Да в гробу я его видел.
— О!.. — Гурский поднял палец. — Что и ценно. Далеко пойдешь.
— Я на бабе лежу, а сам про ладошку эту самую и про хлопок думаю. Мне это надо?
— Мы пьем или как?
— Или где?
— Или что?
— Давай?
— Давай.
Они выпили и закусили.
— Хороший ты мужик, Альберт. Живи у меня, а?
— Не могу. Мне в Комсомольск надо.
— Зачем?
— Надо.
— Ну, надо так надо. Езжай тогда.
— Не могу. У меня поезд только утром.
— А-а!.. Так ты с вокзала?
— Ага.
— Так ты приляг тут до утра, поспи, ты же плывешь.
— Не могу.
— Чего это? — нахмурился продавец Петр. — За бабки сомневаешься?
— Нет. Просплю.
— Херня. Вон будильник — раз, Верке щас скажем — два, я — три. Спи, не сомневайся.
— Хорошо, — Гурский кивнул, пересел со стула на диван, упал на бок и заснул прежде, чем голова его коснулась лежащей на диване подушки.
И опять Адашеву-Гурскому снились совершенно ненужные ему сны. Опять он брел куда-то, мучимый жаждой, но теперь вокруг него вертелся старый китаец, хлопал в ладоши и приговаривал: «Пенделок! Опа! Пенделок!» Потом китаец стал раздуваться. Он раздувался, раздувался и наконец жутко заверещал металлическим голосом. Почему-то во сне это было очень страшно.
Александр дернулся и проснулся.
Верещал будильник. Стрелки показывали девять. За окном каморки было темно.
«Чего девять? — спросонья подумал Гурский. — Девять чего?»
Организм на этот раз пребывал в полной растерянности и ничего определенного подсказать был не в состоянии.
— Ну что, братан? — вошел в подсобку продавец Петр. — Подъем, выходи строиться! Как самочувствие?
— Невнятно. А сейчас что… утро?
— Утро, утро. Что-то ты совсем…
— А сколько разница во времени… с Москвой?
— А чего тебе Москва-то? Ну, с ней семь, а с Питером твоим — два часа, только в другую сторону. Ты чего, служивый, не в курсе, что ли? Как тебя зовут-то хоть, помнишь?
— Помню. Альберт, — Гурский попытался каким-то образом сопоставить в уме услышанные цифры, но помотал головой и решил отложить это занятие до лучших времен.
— У тебя вообще-то поезд скоро.
— Да-да, я помню.
— Завтракать будешь?
— Мне бы яду.
— А это запросто, — Петр поставил на стол недопитую бутылку. — И рыба вон осталась. Ты как?
— Даже и не знаю.
— Давай, хуже не будет, — он разлил оставшийся коньяк по стаканам и снял крышку с миски, в которой лоснилась маринованная по китайскому рецепту красная рыба.
— Опохрабримся?
— Очень бы хотелось.
Они чокнулись, выпили и закусили.
— Слушай, — Гурский полез в карман за деньгами. — Давай раскинем, сколько там с меня?
— Обижаешь, братан. Ты у меня гость. Ты уже ночью с пацанами раскинул. Документы-то хоть не в лопатнике были?
— Нет.
— Ну и хорошо. Вообще-то пацаны эти, они здесь как постоянные. Я, если увижу, лопатник с. них стребую, но уж деньги — извини… Ты сам-то появишься?
— Возможно.
— Ну и ладно. Тебе чего, в дорогу с собой чего-нибудь надо? Пожрать там, выпить?
— Даже и не знаю.
— Да ладно, заладил. Это ты сейчас так, а отойдешь — очень даже пригодится.
— Вот сюда бы дозаправить, — Гурский вынул из кармана флягу. — Только не паленого.
— Опять обижаешь. Конины?
— Давай.
Продавец Петр вышел в торговый зал. Гурский встал, потянулся, разминая затекшие мышцы, повесил сумку на плечо и двинулся следом. В зале толпились покупатели.
Александр подошел, к прилавку, взял у Петра бутылку, положил в сумку и протянул деньги.
— Давай-давай, пробей.