— Ну вот, — сказал мужчина, когда поезд тронулся, все застелили постели и расселись. —.Прошу к столу!
— Да я вообще-то не пью… — замялся Гурский.
— Да? — недоверчиво взглянул на него мужик. — И сколько уже не пьешь? Часа полтора?
— Ох… — вздохнул Александр.
— Давай-давай, не стесняйся, это своя, домашняя, на золотом корне настояна. Полезно.
— Ну что ж, — Гурский обречено взял со стола стакан, дунул в него, посмотрел на свет и поставил на место. — Разве что попробовать…
— Вот это дело, — оживился мужик, — а то моя мне говорит, мол, куда литру— то берешь? У меня свояк тут, на Хабаре, он ее делает — ну, чистая слеза. Чего поллитровкой-то обижаться? От нее же не пьянеешь, от нее так душой легчаешь, что… — он зажмурил глаза и пошевелил в воздухе пальцами обеих рук, — воспаряешь просто. Ее же пить можно только в замкнутом пространстве, иначе любой малейший ветерок тебя — раз! — и ты в эмпиреях.
— На ключ замкнутом, — подала голос жена. — Знаю я твои эмпиреи. Сыта ими по горло. Он же оттуда, — взглянув на Гурского, она кивнула на мужа, — или без шапки каждый раз возвращается, или вся рожа разбитая.
— О! — мужик указал пальцем на жену. — Варвара Тихоновна, знакомься. А тебя как звать-то?
— Александр.
— Ну, а меня Геннадий Василич. Хочешь Василичем зови, а хочешь Геной.
— Очень приятно.
— Ну вот и познакомились. За знакомство? — он налил по половине стакана и чокнулся с Гурским.
— За знакомство.
— Вы курочку вот, курочку берите, — Варвара Тихоновна придвинула поближе к Александру куриную лапку на салфетке. — Вы на него не смотрите, он, как выпьет, только балаболит, а вы кушайте, вот соль. Геша, где у нас лимонад?
— А вот, — Василич достал из-под стола пластиковую бутылку «Миринды», отвинтил крышку, налил в большую кружку и опять убрал бутылку под стол.
— Витька, ты пить хочешь? — спросила женщина у мальчишки.
— Не-а, — донеслось сверху.
— А есть?
— Не-а.
— Ну и как хочешь, — она сделала несколько глотков и подала мужу бутерброд с колбасой. — Закусывай.
— Нет. Дай-ка я рыбки…
— Сам и бери, чего — рук нет?
— Вот ворчит, вот ворчит. Приляг лучше, не бойся. Я разбужу, ехать-то еще… Приляг, чем ворчать-то.
— Ну так подвинься.
Василич привстал, жена его положила подушку поверх одеяла, улеглась, не раздеваясь, и, устраиваясь поудобнее, повернулась к стене.
— Давай-ка на вторую ногу встанем, — мужик сел на место и потянулся к бутылке.
— Мне чуть-чуть, — Гурский доедал куриную лапку.
— А мы всем по чуть-чуть. Как тебе продукт?
— Весьма.
— А ты говоришь… Свояк же ее, родимую, с любовью делает. Сколько в ней градусов, по-твоему?
— Сорок… может, чуть больше, из-за корня не понять.
— Ага! Пятьдесят не хочешь? А пьется мягко, — он налил по стаканам. — Давай, а то на одной-то ноге стоять долго неудобно.
— Ваше здоровье.
— Ага. Рыбку бери. Они выпили и закусили.
— Ну чего? Легчает на душе? Кто-то, очевидно, заблудившись, заглянул в купе, извинился и опять закрыл дверь.
— Определенно.
— Вот, а то я смотрю, сидишь, как этот…
— Как пенделок.
— Кто?
— Да это я так.
— Перекурим?
— Пошли. — Они вышли из купе и направились по коридору в нерабочий тамбур.
— Холодно… — зябко поежился в тамбуре Гурский, тщетно пытаясь разглядеть что-нибудь через заиндевевшее стекло.
— Не май месяц. — Василич вынул из кармана «Приму». — А ты куда едешь-то?
— В Комсомольск. Когда будем — не в курсе?
— Вечером. Мы сами туда. А ты в командировку, что ли?
— Да, — кивнул Гурский и стряхнул пепел в закрепленную на двери вместо пепельницы консервную банку. — У вас там, говорят, выставка стоит, восковые фигуры. А где конкретно — не знаете случайно?
— Бог его знает. Афиши висят по городу, пацана хотел сводить, так и не выбрался пока. Но неделю назад, мы на Хабару уезжали как раз, еще стояла. Может, еще свожу. А тебе зачем?
— Да приятель мой работать на ней вроде должен.
— Найдешь… Там небось на каждой афише адрес есть. А откуда сам-то?
— Из Петербурга.
— Ага. Не был я там. Я сам-то из Уссурийска, но поездил. И на Западе был, и в Европе. В Европе, правда, только в Воронеже, тетка у меня там жила, ну и в Москве, конечно. А Запад, почитай, весь объездил: Тюмень, Томск, Новосибирск, — Василич начал загибать пальцы, потом махнул рукой. — Да, почитай, везде был… Красноярск вот еще, Салехард. А в Ленинграде — ни разу. Ну и как там?