Дни в Москве пролетели быстро. Хорошо было гулять по столице революции, бродить среди свежей зелени парков, чувствовать себя свободными, как облако в небе. Их называли иностранными пролетариями. Даже милиционер приветствовал их широкой улыбкой, когда они предъявляли ему документы. Иностранцы, братья, пролетарии…
Они отправились в Кадетский корпус, в рощу на склоне холма. Отдыхали под густыми кронами деревьев, поглядывали на московских девушек.
На скамейке под цветущим душистым кустом сирени сидели две красивые девушки. В легких пестрых платьях они были похожи на бабочек.
— Сядем рядом, — шепнул Тамаш на ухо Керечену. — Поговорим с ними.
Керечен вежливо поклонился девушкам:
— Разрешите?
Девушки рассмеялись.
Слово за слово завязался разговор. Хорошо быть молодым! Цветет сирень, настроение чудесное! Не важно, какие слова произносятся; так выразительны шаловливые взгляды из-под густых мягких ресниц, играющая на губах улыбка, так прекрасны полные плечи, густые локоны — все то, что присуще молодости! И кто осудит двух собирающихся ехать на родину солдат за то, что не больше чем через час две пары целовались в укромных уголках парка!
Одну девушку звали Марусей, другую — Любой.
Они целовали русских девушек, целовали, прощаясь с Россией. Нелегкая жизнь, борьба, свобода… Настоящая мужская работа. Это им дала революция. Теперь, когда нужно расставаться с этой страной, они чувствовали, что оставляют здесь частицу своей души. Родина — великий магнит, притягивающий их к себе, а здесь другой магнит — свобода…
Девушки каждый вечер ждали их, но пришел день, когда Имре и Иштван не смогли пойти на свидание. Хотели еще раз побывать в Третьяковской галерее, но тоже не смогли. Сняли с себя военную форму, получили взамен гражданскую одежду, сели в поезд. Направление — на Петроград, затем путешествие морем и неопределенность, неуверенность в будущем.
В поезде Мишка Хорват лежал на верхней полке (впервые ехали они по России в пассажирском вагоне) и, свесившись, говорил Дани Риго:
— Эй, Дани, хорошо, что у нас нет жен! Полка такая узкая, что жена рядом со мной не поместилась бы.
— Ну это не беда! — так же шутливо отвечал Дани. — Прислал бы свою жену ко мне, а я уж как-нибудь устроился бы с ней.
— Это ты умеешь! — засмеялся Лайош Тимар. — Ты и в Москве все возле девушек кругами ходил.
— А несчастного Билека мне жаль. Я бы выбросил этот идиотский сундук.
— Оставь Билека. Ему хорошо, ему лучше, чем нам. Он чех, его не отвезут ни в Чот, ни в Залаэгерсег, где хортисты организовали огромные концлагеря, уж не говоря о тюрьме на проспекте Маргит… А из нас потроха повыпускают к чертовой матери!
— Зато у тебя есть надежда остаться в живых, да еще и отплатить кому следует! — сказал Тамаш.
— Но я не сдамся! — кипятился Дани. — Перед этими негодяями отрицать стану, что грамоту знаю. Пусть считают, что как я родился крестьянским олухом, так и остался им.
— Ты прав, — согласился Мишка Балаж. — Дураков бить не станут.
Пишта Керечен, услышав их разговор, тоже сказал свое слово:
— И еще постарайтесь как следует обрасти щетиной! Чем больше будете походить на бродяг, тем глупее будете выглядеть. Они не переносят людей культурных. А молиться вы еще не разучились?
Все расхохотались.
Лайош Смутни тоже ехал с ними. Ему нечего было бояться, он считался чехословацким подданным, но все-таки и он высказал свое мнение:
— Вот что я вам скажу, ребята. Вы видели в Москве в посольстве безногого солдата? Я не об одноногом говорю, а о другом, которому обе ноги начисто оторвало гранатой. Передвигается он с помощью двух маленьких костылей, переползает с места на место. На улицу выйти не может. Он тоже был красногвардейцем. Белые его так разделали под Екатеринбургом. Он никогда не поедет домой. Что же ему говорить? У нас по крайней мере хоть руки-ноги целы.
— И то правда! — согласился с ним Керечен. — Побои, пытки, голод — все может вынести человек; срок отсидки в тюрьме или в лагере пройдет, а вот бедного Лаци Тимара никто не подымет со дна Камы. Вот мы здесь находимся вместе с моим дружком Имре Тамашем. Разве мы надеялись, что выберемся живыми из этой заварухи?
— Мне только жаль, — грустно вздохнул Дани Риго, — что нам в Москве пришлось сдать партийные билеты. Не будет у нас документов, если дома снова вспыхнет революция.
— Вот о чем ты заботишься! — воскликнул Керечен, — Уж если мы снова возьмем в руки оружие, кое-кому не поздоровится, хоть мы и без документов.