— Спасибо.
— Словом, господина советника опасайтесь. Внешне он очень вежлив. Полицейскую науку знает в совершенстве, превосходный юрист и отменный негодяй. Он вас ничем не оскорбит, но вы должны следить за каждым своим словом, чтобы не поплатиться.
Керечен ответил, что уже имел дело с одним из сыщиков и сделал для себя вывод о его умственном уровне.
— Подождите, — продолжал Байер, — сейчас, должно быть, около полуночи, все вокруг затихло. К этому времени с допросами обычно кончают, и господа сыщики идут развлекаться… Напиваются. А на другой день встают в плохом настроении, с тяжелой головой, дурным привкусом во рту. А потом вымещают злость на заключенных. Прислушайтесь! Слышите цыганскую музыку?
— Слышу, — шепотом ответил Керечен.
Издали донесся высокий визгливый тенор пьяного человека, выводивший слова песни:
— Это Оливер, — сказал Байер. — Знаю я его голос. Не хотелось бы мне завтра попасть к нему в лапы.
Расстояние несколько смягчило звуки музыки и высокий, невероятно фальшивый, прерывистый тенор, которому вторили басовитые грубые голоса пьяных собутыльников.
— Скажите, — спросил Байер, — вы можете себе представить, что такая вот скотина может прочитать сонет Шекспира или остановиться перед скульптурой Родена «Мыслитель», воображая, что и она человек, только потому, что может прямо держаться на задних конечностях? И вообще, что общего может иметь Оливер с человеческим обществом?
— Вы правы, — продолжил Керечен рассуждения Байера. — В наших глазах дикое животное, носящее имя Оливер, олицетворяет все то, что мы больше всего ненавидим: плетку господина. Такие вот оливеры убивали на плахе крестьянского вождя Дожу и его сторонников. Но их общество не находит в этом ничего особенного. Как раз наоборот. Они даже нашли для таких шутливые прозвища: «Молодчина», «Парень что надо»… Я еще не знаком с общественными отношениями режима Хорти. Возможно, я обнаружу здесь много общего с проявлениями кровавого строя Колчака… Вы не думаете?
— Вы, конечно, правы. Лишь национальные черты отличают их друг от друга. Одни бьют нагайкой, другие кнутом…
— И господь бог над тем и другим простирает благословляющую длань… А теперь попытаемся заснуть. Может, хоть во сне увидим нечто лучшее, чем этот грязный мир. Спокойной ночи!
Утром следующего дня в тюрьму привели Дани Риго и Мишку Хорвата. Теперь однополчан стало четверо.
— Если и дальше так пойдет, — проворчал Тамаш, — скоро весь взвод здесь окажется.
…На допрос друзей повели первыми. За письменным столом на стене висел тупо чванливый портрет Миклоша Хорти. Под ним распятие. На стенах выписанные большими буквами пропагандистские лозунги. Все в комнате было таким же, как и в других служебных помещениях. Арестованных ждали два следователя и дюжий полицейский. Один из них — Оливер. С высокомерным спокойствием прозвучал первый вопрос:
— Как зовут?
Имре Тамаш молчал.
— Ты что, оглох, пес вонючий? Тебя спрашивают!
Имре молчал.
— Не хочешь отвечать, негодяй? Ну, постой! Держите его! — крикнул он другим. — Снять сапоги!
Толстая трость взлетела со свистом.
— В лохмотья превращу твои ступни! — орал Оливер.
Имре Тамаша схватили трое. Его связали, стащили с него сапоги, перекинули ноги через палку, лежавшую концами на спинках двух стульев. Оливер тростью бил его по ступням и скверно ругался. Было невыносимо больно. Глаза Имре наполнились слезами. Хотел прижать кулак ко рту, чтобы не закричать, но руки были связаны… Он молча переносил жестокую пытку, не хотел, чтобы его стоны порадовали палача… Имре не помнил, сколько времени продолжались мучения, он лишился чувств.
Придя в себя, понял, что лежит на полу, руки и ноги развязаны. Услышал голос Оливера:
— Унтер-офицер, отведите в камеру! Я еще с ним побеседую! Приведите следующего негодяя, Керечена!