Ингер невольно потуже затянула на себе кимоно. «Какое–то тело», — подумала она, да еще эти слова: «Милочка, моя любимая!» И это пишет Торбен, который во всем мире ровным счетом никого, кроме самого себя, не замечает, чьи чувства так быстро гаснут, когда ему отвечают взаимностью. Все завертелось и перевернулось в ее душе, и, защищаясь от наползавшего ужаса, она. как за соломинку, ухватилась за простейший подсчет, будто бы насущно необходимый, — подсчет того, как долго длилась эта связь. Неловко поднявшись со стула, она ссыпала клочки письма назад в мусорную корзину, нисколько не заботясь о том, что муж, может, заметит, что они побывали у нее в руках. Ту самую вечеринку у себя дома они устроили 6 февраля. День рождения Сусанны отпраздновали 22 марта. Стало быть. в промежутке между этими двумя датами Торбен нашел себе другую жещину. Где? Когда? Да, право, он не терял времени даром!
Ингер передвинула стул на прежнее место. Затем, подойдя к окошку, оглядела тихую, безлюдную улицу. В саду напротив играли малыши — мальчик и девочка. «Вот так строишь дом, — думала она, — разбиваешь сад, оцепляешь его красивым штакетником, окна начищаещь до блеска (мать малышей восседала на подоконнихе и протирала окна желтой вощенкой; она что–то крикнула детям и улыбнулась), отказываешься от личной жизни, прерываешь учебу, сокращаешь свой словарный запас до нескольких сотен слов, необходимых,
чтобы объясниться с собственными детьми и продавцами в лавках. НКрутишься как белка в колесе. И вот в один прекрасный день появляется другая женщина и легким пинком разруптает все это, подобно тому, как ребенок разбрасывает груду кубиков».
Медленно–медленно, но упорно в душе ее поднималась волна злобы, обиды, — она остановила слезы, уже готовые хлынуть. «Твое прелестное тело» — вспомнила она и невольно. словно защищаясь от кого–то, заслонила ладонью свой плоский живот. Из кухни доносился шум, но эти звуки теперь уже не занимали ее: сознание своей полной ненужности вновь камнем легло на сердце, н Ингер казалось, что все чувства в нем отмерли безвозвратно.
«Слишком дорого обойдется ему развод», — подумала она со спокойной деловитостью, так, словно решалась чья–то чужая судьба, не ее собственная. Повернувшись спиной к окну, ко всей жестокой реальности внешнего мира, Ингер снова принялась собирать грязное мужнино белье, просто потому, что кто–то ведь должен был это сделать. В душе ее поселился холод, сердце, казалось, покрылось слоем льда. «Вот расскажу ему, что жду ребенка, подумала она, — и тогда ему придется задуматься кое о чем другом!» Ингер отнесла мужнино белье на кухню и попросила фру Хансен постирать его, со строгостью, прежде ей не свойственной. Потом в третий раз в это утро зашна в ванную комнату, где с совершенно непривычной пытливостью принялась рассматривать в зеркале свое лицо, словно во что бы то ни стало желая знать, как выглядит обманутая женщина. Губы у нее побелели совсем, и Ингер, как всегда, не найдя свою губную помаду, взяла помаду Сусанны, с лиловато–серебристым оттенком — все лучше, чем ничего. «Рано еще девочке губы красить», — подумала она, и перед ее мысленным взором возникла фигурка дочери, с ее бурно расцветающей женственностью. «Твое прелестное тело, вспомнила она. Чье тело? Кусок мяса с бугорками тут и там — чтобы только природа могла свершить свое предназначение». , Ингер старательно уложила волосы в привычный пучок на затылке. Следовало бы подстричься, но денег, чтобы сходить к хорошему парикмахеру, не было уже давно. Болынинство женщин сочли бы себя из–за этого глубоко несчастными, но Ингер мирилась со всем. Торбен даже не понимает, какая у него скромная, нетребовательная жена, а где же награда? Казалось, Ингер обрела полное спокойствие, странно лишь, что у нее попрежнему трясутся руки, так, словно они наделены какими–то собственными чувствами, помимо чувств самой Ингер.
Внезанно до нее донесся мягкий звук глохнущего мотора — у дома остановилась машина — и, не зная, что она скажет мужу, движимая властным желанием заглянуть ему в лицо, словно один вид этого родного лица мог мгновенно изгнать из их жизии злую беду, Ингер сбежала с лестницы и замерла у входа, уставившись на дверь, пока не услыхала, как муж у порога добросовестно вытирает ноги об коврик. Сначала одну ногу, потом — другую.
Он отпер дверь и вошел в дом, и на миг они замерли лицом к лицу. Она пыталась что–то сказать ему, но, поняв, что говорить надо быстро, ничего выговорить не сумела, а лишь ловила воздух ртом, как издыхающая рыба. От Торбена пахло вином, и она сразу почувствовала его скрытое раздражение, очевидно проистекавшее от дурной совести. Но еще острее она почувствовала другое: не надо было первой встречать его в дверях. «Того принесешь мне в жертву, кто первый встретится тебе по дороге домой!» Он молча сяял шляпу и плащ и бросил их на ворох платков и варежек, которые валялись у вешалки, потому что нигде больше им места не находилось.