Все же его чуточку мучила совесть. Он зеввул и открыл глаза.
— Мне приснился странный сон, сказал он, усилием воли заставив себя взглянуть на жену. Вид у нее был сонный и озабоченный, да и держалась она как–то робко и удивленно, словно ступила на землю неведомой страны. Он знал, что его сны ее не интересуют.
— Пробило полдень, — сообщила она угасшим голосом. Не пойму, отчего тебе никогда не дают выспаться.
— Сон этот приснился мне как раз перед тем, как ты вошла, — упрямо продолжал он свое. — Мне снилось, что я был с девушкой, она чуть–чуть напоминала мою сестру, но тут появилась мама и застукала нас в весьма критическую минуту. Я страшно перепугался, потому что в то же самое время это была ты. Как ты думаешь, что может означать такой сон?
Он полупривстал в кровати, его собственная неожиДанная ложь (на самом деле ничего такого ему не снилось) развеселила его. С удивлением заметил он, что ее лицо покрылось слабым румянцем, и, даже будучи изрядно близоруким, он почти не сомневался, что у нее на глазах были слезы. Нервно потирая одна о другую ладони, она шагнула к нему.
— Торбен, тихо и чуть ли не с извинительной ноткой в голосе проговорила она, я беременна.
Мгновение он молчал, совершенно ошарашенный неожиданной вестью. «Проклятье», — подумал он. Затем, свесив ноги с кровати, присел на ее краю и принялся ерошить свою редкую шевелюру.
— М-да, неловко пробурчал он, помня о своем решении быть с женой приветливым. Что ж, это не беда (но это как раз и была страшная беда!). Да и тебе не впервой!
Этот глупый и жалкий лепет разом открыл ему жуткую, непреодолимую пропасть, которая их разделяла: казалось, он вдруг заглянул в зияющую бездну. На миг ему было дозволено осознать полное одиночество Ингер. Затем все рассеялось, и в голове у него вихрем завертелись разные мысли. Самая четкая из них была такая: он должен уговорить жену избавиться от ребенка. Но сначала надо бежать от нее, уехать в город и там податься в какой–нибудь темный трактир, где можно спокойно посидеть и обдумать случившееся перед свиданием с Евой. Этой ночью она сказала: «Хоть бы ребенка от тебя родить. Больше всего на свете хочу ребенка». Но он следил за тем, чтобы ничего такого не случилось, а вот с Ингер он оплошал. Должно быть, это случилось в ту проклятую ночь, когда Свендсен подсел к Ингер и начал за ней ухаживать. Зрелище смехотворное и невыносимое.
Ингер присела рядом с мужем на край постели и с каким–то неуклюжим смирением обвила его шею руками. Поверх платья она надела большой белый фартук, а Торбен был в нижнем белье, он подумал: «Наверно, у нас обоих довольно–таки смешной вид».
— Торбен, сказала она, тщетно пытаясь поймать его взгляд, — ребенок нарушит не только твои личные планы. Сам знаешь, будет младенец — мне никогда уже не завершить образование. От этой мечты навсегда отказаться придется.
Его передернуло при мысли об этом вечном образовании, и, желая, чтобы она отодвинулась от него, он сказал приветливо — Будь добра, дай мне халат.
Запахнув на себе халат, он проговорил с деланным равнодушием, уже на пути в ванную комнату:
— А нельзя ли избавиться от беременности? Ктокто, а уж ты–то лучше других знаешь: нежеланные дети всегда чувствуют, что они в тягость родителям.
Этим он метил — как и выдумкой про сон — в беспрестанные рассуждения жены о психологии, о ее «прерванных» занятиях, при этом он с изумлением признался себе, что почти не в силах удержаться от выпадов против Ингер. «И все же, — подумал он, приметив в себе эту двойственность, эту потребность ранить душу Ингер и болезненную радость от сознания, что всякий раз он попадает в цель, — и все же я по–своему к ней привязан».
Она подошла к ванной комнате и прислонилась к дверному косяку — судя по выражению ее лица, к ней уже вернулось самообладание.
— Может, ты и прав, холодно проговорила она, — но в таком случае найди мне врача, который согласится проделать эту операцию.
— Конечно, найду, — с облегчением отозвался он, и на миг его охватило раскаяние: он вспомнил, что всегда, во всех жизненных испытаниях, Ингер неуклонно поддерживала его.
Торбен осторожно провел бритвой по своей тощей шее.
— Такие операции делают каждый день, — с излишней словоохотливостью продолжал он, это ничуть не страшней, чем вскрыть нарыв. Даже вроде бы и не больно. Да и закон в этом смысле склоняется к послаблению. Отнесемся к этому трезво. Без сантиментов.