Александр Щёголев
ДВОЕ НА ДОРОГЕ
ПЕРВАЯ:
Когда заполыхало в небе полуденное сияние, когда затопил дорогу ослепительный свет, когда попрятались в лесную тень путники, кто-то положил Оборвышу на плечо массивную ладонь.
Он обернулся. В глазах прыгали картинки из новой небылицы, сюжет которой явился ему утром, в ушах звучали голоса персонажей, вот почему он не слышал шагов, вот почему не сразу узнал подошедшего.
— Оборвыш! — воскликнул человек. — Какая встреча!
Это был Пузырь. Бывший сосед и друг. Бывший мальчишка.
— Что ты здесь делаешь? — спросил Пузырь.
— Сижу и думаю, — отозвался Оборвыш.
И правда — он здесь делал именно это. Сидел на пенёчке в тени раскидистого лиственника, смотрел на обезлюдевшую дорогу и размышлял. Ему ужасно хотелось достать из заплечника заветный листок бумаги, перо, чернила и начать работу, но он не смел, потому что вокруг было слишком много чужих глаз. Он мог бы углубиться в лес, найти укромное местечко и расположиться там, однако пока держится полуденное сияние, по лесу бродит уйма уставших от нудного пути людей, поэтому пришлось бы забираться далеко от дороги. Самым разумным представлялось ему тихонько сидеть, ожидая, когда путники вновь выйдут на дорогу, и просматривать задуманную небылицу от начала до конца, чтобы потом легче было превращать ее в слова.
— И давно? — поинтересовался Пузырь с усмешкой.
— Что давно? — не понял Оборвыш. — Сижу или думаю?
— И то, и другое.
— Пень занял за полчаса до сияния. Думать начал с тех пор, как родился.
Пузырь посмеялся.
— Ничего другого ты никогда и не умел.
— Оставь, — поморщился Оборвыш. — У каждого свои следы на дорогах и свои пни в лесах. Мы с тобой сидим на разных. И, наверное, идём тоже в разные стороны.
— Ты совсем не изменился, — сказал Пузырь, будто приговор вынес. — Узнаю твои бредни. Я, между прочим, не сижу на пнях, я кручусь по этим проклятым дорогам, почти как вертень. Не умею бездельничать. А ты, погляжу, так ничем и не занялся. Всё такой же. Только похудел ты, Оборвыш, здорово похудел.
— Потому что стал взрослей, — Оборвыш окинул бывшего друга внимательным взглядом. Тот стоял перед ним — толстый, увесистый, довольный жизнью и, особенно, собой в своей жизни. — Кстати, — добавил Оборвыш, — ты-то ничуть не повзрослел. Такой же упитанный.
— Еда, — убеждённо сказал Пузырь, — это главное, — он достал из-под рубахи сушёную лепёшку, с хрустом откусил и принялся жевать. Самозабвенно двигая челюстями, попытался еще что-то сказать, мудрое и важное, но речь его в этот момент стала невнятной, поэтому смысл нового откровения благополучно миновал слушателя. Пузырь быстро оставил от лепёшки один только запах, а потом равнодушно поинтересовался:
— Ты что, насовсем ушёл из деревни? Или как?
— Насовсем. Отец мой умер, а больше меня ничего не держало. Деревня — это хуже присоски. Та пьёт кровь, а она — душу.
— И правильно сделал! Я вот тоже нисколько не жалею.
Пузырь отвернулся и некоторое время ожесточённо плевался — очищал рот от шелухи и неразмолотых зёрен. Дрянная у него была лепёшка.
— Хорошо живёшь? — спросил Оборвыш. — Давно тебя в деревне не видать.
— Жаловаться некогда, — ухмыльнулся Пузырь. — И думать тоже. Моё занятие меня кормит досыта. Вон, видишь, повозка стоит? Это моя. Хочу топтуна купить, тогда совсем хорошо станет. А пока сам её таскаю.
— Ты перекупщик, — вздохнул Оборвыш.
— Я хозяин дороги, — не согласился Пузырь. Он всегда был гордым мальчишкой. — Я везу людям то, чего им не хватает, а взамен беру лишнее. Стою на ногах крепко, меня теперь с дороги не сбросишь. Мои пути размерены на год вперёд… А ты, Оборвыш, чем думаешь заняться? Ты куда идёшь?
— В город.
— Зачем?
— Мне надо.
Пузырь тревожно огляделся, наклонился к самому уху Оборвыша и зашептал, противно брызгаясь слюной:
— Имей в виду, в городе сейчас сложно. Я как раз оттуда еду. Ходят слухи, будто бы иноверцы хотят на нас наппасть, вот Верховные воеводы засуетились, стали к войне готовиться. Людей прямо на улицах хватают — либо в солдаты, либо по всяческим подозрениям. Не знаю, может и враньё это, насчёт иноверцев. А только я при выходе из города чуть не попался. Еле откупился.
— Спасибо, что предупредил, — Оборвыш поблагодарил искренне. — Я буду осторожен. Хотя, твой рассказ меня не очень пугает. Мне бы успеть дело своё исполнить, это главное, а что потом — неважно. Пускай даже в солдаты забирают.
— Какое дело? — заинтересовался Пузырь.
— Да так… Ничего особенного.
— Может быть я могу помочь?
— Вряд ли.
Бывший друг заёрзал. В нём проснулось любопытство, это сладостнейшее из чувств, а к подобным лакомствам Пузырь всегда относился бережно и основательно, и чтобы удовлетворить его, он предположил полушутливо:
— Ты идёшь разбогатеть, да? Вообще-то у тебя голова на месте, ты вполне мог что-нибудь выдумать.
— Не говори ерунду. При чём здесь «разбогатеть»?
— Из деревни уходят только для этого. Разве нет? Доверься мне, Оборвыш. Ты что-то затеял?
— Перестань! — Оборвыш даже рассердился. — Ошибаешься, я не кладоискатель вроде тебя!
— Клад… — тихо проговорил Пузырь. Глаза его хищно сверкнули. — Точно! Я понял, зачем ты отправился в такую даль, — было видно, с каким напряжением заработала его мысль. — Тебе отец перед смертью открыл нечто важное, вот ты и сорвался с места. Признайся, ведь так?
Оборвыш неожиданно хихикнул.
— Из тебя, Пузырь, получился бы приличный сочинитель.
— Почему?
— Когда ты сыт, в твою голову являются самые невероятные глупости.
Пузырь угрожающе надвинулся, навис над пнём, загородил своей тушей окружающий мир, желая объяснить этому тощему умнику всю необдуманность его шуточек, но тот вовремя добавил:
— Кстати, ты прав, как ни странно. Перед смертью отец мне действительно сказал кое-что важное.
Неумолимое движение приостановилось.
— Что?! — выдохнул бывший друг, вспотев от возбуждения.
— Да ну, тебя это не заинтересует. Чисто отцовское напутствие, специально для меня.
Пузырь судорожно икнул: его горло терзали вопросительные знаки. Затем хотел ещё что-то спросить, но передумал. Неутолённое любопытство — горькая штука, Пузырь ее глотал долго, мучительно, а проглотив, скривился от обиды:
— Раньше ты не был таким скрытным.
— Раньше и ты не был «хозяином дороги», — равнодушно возразил Оборвыш.
Пузырь замолчал. Он постоял некоторое время около пня, размышляя, о чём ещё можно поговорить, не зная, как ущипнуть земляка побольнее, и в конце концов не нашёл ничего лучше, чем обратиться к главной теме детских насмешек:
— Бреднями-то своими ещё балуешься? Или бросил, наконец?
— Не бросил.
Пузырь оживился.
— Ты бездельник, — радостно заговорил он. — Ты родился бездельником, всю жизнь не делаешь ничего путного и умрёшь от безделья.
Оборвыш не ответил. Он зачем-то задрал голову и, прищурившись, посмотрел наверх.
— Сколько я помню, вечно ты сидел где попало, зыркал по сторонам дикими глазами и губами шевелил. Будто больной. Небылицы, видите ли выдумывал! А на всех кругом плевал. Просто смешно — ни одного пня пропустить не мог, чтобы не взгромоздиться на него и не прикинуться мыслителем! Почти, как сейчас… На самом деле, Оборвыш, ты дурачок, потому что главного до сих пор не понял. Чтобы хорошо жить, нужно хорошо кушать, а хорошую еду на пнях не высидишь. Потому ты и тощий такой. От глупости и безделья.
Пузырь засунул руку себе под рубаху и громко почесал живот. У него был внушительный живот, горделиво покоящийся на мощной колоннаде ног, плотный, тяжёлый, требующий кропотливого ухода и любящий знаки внимания от хозяйских рук. Оборвыш окинул рассеянным взглядом нависшую над ним откормленную плоть, отвернулся и вновь посмотрел наверх. Туда, где сквозь узенькие лазейки в броне листвы просачивались струйки ослепительного света. Туда, где плясали отблески жутких, к счастью, невидимых отсюда вспышек. Полуденное солнце буйствовало вовсю. Однако властвовать над миром ему осталось всего несколько мгновений. Оно утихнет, раствориться в небе, как это бывало каждый день — вчера, позавчера, год назад, вечность назад.