— А ну проваливай отсюда, пока сам не пошёл ко дну! — недобро сказал Борис. — И чем быстрей, тем лучше! Ну? — Он молча взял Крылышкина за ворот рубахи и так потряс, что у того беспомощно заболталась на тонкой шее голова. — Тебя кто звал сюда?
Санька почувствовал лёгкое удушье. Борис был старше его, наверно сильней, но Санька терпеть не мог такого. Он шагнул к Борису.
— Я звал. Оставь его… Он ведь маленький, а ты… Откуда в тебе столько злобы? — Санька цепко схватил руку Бориса, всё ещё державшую Крылышкина за ворот рубахи. — Кому ты мстишь?
— Тебя он выдал пастухам, а ты и рад? А я — другой человек, у меня крепкая память, я не забываю подлости, и я не хочу, чтобы он здесь торчал! Я видеть не могу этого болтуна и слюнтяя! — Борис другой рукой стал срывать Санькину руку и резко оттолкнул его, так что Санька чуть не упал и больно стукнул в грудь Марину и в плечо Васю, стоящих рядом. — Нечего здесь делать соплякам!
— Отойди, — попросил Санька напряжённым голосом, едва сдерживая себя. — Он не виноват… Отойди, ну? И отпусти руку… Кому говорят?
— Сброшу в пруд! — предупредил Борис. — Марина, уведи своего психопата, любителя свеженьких огурчиков, или я…
Санька сделал стремительный выпад правой, и все ахнули.
В воздухе мелькнула белая рубаха Бориса, и он тяжко плюхнулся в пруд, обдав всех холодными брызгами.
— Я тебе дам! Я тебе покажу, гад! Воришка! — закричал Борис, встал на ноги — вода ему была по грудь — и, весь мокрый, с прилипшими ко лбу волосами, в зелёных водорослях и тине, ринулся на берег.
Но берег был скользкий, Борис несколько раз съезжал в воду, и кто-то из малышей прыснул.
Тогда вперёд вышел Серёга, подал Борису руку и одновременно загородил своими широкими, уже вполне студенческими плечами Саньку. Вытащил Бориса из пруда и сказал:
— Всё. Представление окончено. Малышня, по домам! И чтобы молчок. А взрослые остаются здесь… Всё выясним!
Крылышкин с Васей и другие малыши шмыгнули к калитке, и кто-то из них — кажется, Вася — восхищённо шепнул: «Ну и ударчик!»
Однако Санька не был доволен случившимся: он не любил драться, и если бы Борис не прицепился к Крылышкину и не вспомнил про эти чёртовы огурцы, он никогда бы не пустил в ход кулаки.
Одно мучило Саньку: дед Кхе был не вредный, скорей безобидный и нудный — Борис куда хуже его! — и стоило ли из-за этого рвать его огурцы? И для проверки собственной меткости и храбрости разбивать из рогатки общественную лампочку на столбе возле колодца? Об этом никто, кроме него, не знает. Но он-то, он-то знает!
Стоило ли это делать? Ну нарвал полный карман огурцов, ну брызнула осколками лампочка… Ну и что?
Много он этим доказал себе?
Глава 12. Работяги
Санька пришёл домой в самом скверном настроении: он совсем не хотел тратить коробок с серой, приготовленный для другого, и взрывать бриг, который строил больше месяца, ради которого несколько раз ходил в совхозную мастерскую к Алексею Григорьевичу.
Как всё глупо получилось! Санька не ждал, что Борис полетит в пруд; и ведь ударил его не очень сильно. Видно, стоял неустойчиво и не ждал удара. Когда Серёга пытался помирить их и отругал того и другого, Борис угрожал, что ещё отлупит Крылышкина и ему, Саньке, припомнит за всё…
Вряд ли Борис исполнит своё обещание, зато он понял силу Санькиных кулаков и, возможно, больше не будет приставать к малышу. Хуже было другое: как бы всё не дошло до деда. Ведь он-то, Санька, лишь делал вид, что не боится его угроз. Это он перед Васькой хвастался, что его могут только с милицией услать на лето к тёте Ольге. Запросто могут и без милиции, и не пикнешь. А Марине не позволят ехать с ним. И точка. Не взрослая ещё — девчонка. Отец тоже не против. Он думает, Санька там отдохнёт лучше, чем здесь. И не хотелось разубеждать его.
Санька не боялся деда. Если бы боялся, это было бы не так страшно. Хуже было то, что он ненавидел деда. Его отец это чувствовал и время от времени просил Саньку как-то понять деда. А Санька не хотел этого, а скорее всего — не мог. Чего там его понимать, если он насквозь виден невооружённым глазом и весь как на ладони?! Наверно, отец хотел, чтобы Санька не столько понял, сколько оправдал деда… А это было невозможно! Что для деда главное? Чтобы всё на его огороде и в его жизни было в порядке, аккуратненько, чистенько. Чтобы все его слушались и думали в точности так, как думает он. И никаких там отклонений! Ни на миллиметр, ни на йоту… Боже упаси! Поглаживая свою ухоженную бородку и прищурив глаза, дед любил во время вечерних чаепитий поучать и делиться своим бесценным, полувековым опытом. Он уверял, помешивая в стакане серебряной ложечкой варенье из собственной чёрной смородины, что жизнь — сложнейшая штука и требует от каждого большого искусства: осмотрительности, смётки, ловкости, умения понравиться и находить общий язык с нужными людьми и держаться подальше от слабых, неумелых, «чокнутых» людей…