Двое на рассвете
ПРОЕЗДОМ
В полдень Сазонову неожиданно пришла телеграмма: «Буду проездом один день. Катя». Он долго вертел бланк, ворошил на затылке волосы и как-то по-детски смеялся.
Когда он — большой и тяжелый — входил в кухню и брал чашку толстыми пальцами с плоскими ногтями, хозяйка квартиры, Марфа Никитична, каждый раз смотрела настороженно: «Упаси господи, разобьет!»
А он оттеснял Марфу Никитичну к раковине, к наглухо задвинутому в угол столу и бубнил что-то о мачте, над проектом которой корпел уже второй месяц. Сазонов хотел, чтобы за городом, на Волчьей горе, была поставлена телевизионная мачта, прочная и дешевая, и чтобы горожане радовались, принимая передачи. Он рассказывал об уменьшении металлоемкости; Марфа Никитична согласно кивала головой и, деликатно отнимая тонкую белую с голубым ободочком чашку, торопливо накрывала на стол.
Сазонов был холостым, жил в угловой комнатке, работал на заводе металлоконструкций. Возвращаясь, быстро мылся и минут пять гремел рулонами ватмана, потом надолго затихал над чертежной доской, сооруженной из тяжелой дубовой столешницы.
В такие часы Марфа Никитична старалась не звенеть посудой и рано ложилась спать, оставив на электрической плитке большой, долго остывающий чайник.
Она жила одиноко. Квартира числилась за сыном, который постоянно находился в каких-то экспедициях, бывал дома короткими наездами — не чаще раза в год. Марфа Никитична получала около пятисот рублей пенсии, переводы от сына, тихонько, по-старушечьи, выпивала, но деньги сына не трогала, жаловалась на старость, постоянную простуду и говорила, что зажилась на этом свете.
Сазонов клял в душе должность сына-путешественника и заставлял Марфу Никитичну принимать аспирин, уверяя, что это помогает при любой болезни.
Получив телеграмму, он закружил по кухне, пока Марфа Никитична не потеряла терпение и не взглянула на него поверх очков, перебинтованных рябенькой тесемкой.
— Ну, что стряслось?
Сазонов кашлянул и потянулся пятерней к затылку.
— Денег, что ли? До зарплаты? — она вздохнула: — Ох, уж эти старые холостяки…
— Да какой же я старый, Марфа Никитична?
— А не то молодой…
После работы Сазонов спустился в погреб, поставил шампанское под сырую, проросшую осклизлыми грибами лестницу, а бутылку коньяку, сдвинув книги, водрузил на стол. Вино отливало янтарем, он неожиданно увидел, сколько в нем солнца, и радостно засмеялся.
С вечера стало синё. В солонке отсырела соль. Марфа Никитична жаловалась на тупую ломоту в предплечье и предвещала дождь. Предсказывала она точнее барометра, удивляясь, что на синоптиков учатся в институте, а потом называются инженерами.
Дождь пошел с полуночи. Сазонов ворочался и вздыхал, старался уснуть. Взбивал кулаками подушку, но она, как слежавшаяся вата, не становилась мягче. Он тихо поднимался и шел к окну. Ложась грудью на подоконник, свешивался в шевелящуюся парную тьму. Дождь сонно шепелявил, он то переходил в сердитый бормочущий говорок, то снижался до шепота. Мутные отблески далеких молний освещали вспухшее небо, и пока докатывалось глухое гудение грома, ленивое и утробное, опять все затоплялось кромешной тьмой.
Сазонов потирал небритую, сухо шуршащую щеку и думал, как он встретится с Катериной. Это была его давняя боль. Они с детства жили на одной улице — окно в окно — и враждовали. При виде его она кричала: «Паганель!» — и пряталась за ближайшую калитку. Потом настали глухие, полные тревожной настороженности дни: отцы ушли на фронт и, как сообщило официальное извещение, пали смертью храбрых. Умерла и мать Кати. И пришлось девушке переехать на окраину города к двоюродной сестре. По вечерам они стали встречаться в городском саду на танцевальной площадке. Катя относилась к нему со снисходительностью, будто старшая. От этого у Сазонова слова застывали в горле, и в ответ на ее шутки он только неловко покашливал и бормотал что-то нечленораздельное. Тогда он стал писать стихи…
Сейчас он считал, сколько лет не виделись, и не мог сосчитать. Приедет она, вероятно, к вечеру, а может быть, часов в двенадцать дня: телеграмму дала, а номер поезда не указала. Во всяком случае, с работы он отпросился, покупки сделал, осталось только поутюжить брюки.
Дождь внезапно разошелся и так же стих; и внизу, из водосточного желоба, перекрученные стремительным течением, шлепались на тротуар дождевые струи; в глубине мокрой глади асфальта вздрагивали плоские отражения огней.