— Чай, Семен Мызин тут?
Ксюшка молча ткнула ножом в сторону. С самого утра — будто и не спали — Семен и Женька копошились у трактора. Трактор надсадно кашлял, чихал, как простуженный, и не заводился. Елька ударил под брюхо мохнатого меринка и, размахивая белым листком, закричал на все поле:
— Семе-о-он, срочная!
Ксюшке ни разу в жизни никто не присылал ни письма, ни телеграммы. Никому еще она не нужна была так скоро, чтобы гнали верхового из правления.
Мызин ошалело пробежал мимо Ксюшки в мужской вагончик и оттуда послышался густой растерянный голос бригадира:
— Вон оно что… А может, и не умирает совсем. Почта, она знаешь… Меня вон в войну тоже почтовики начисто схоронили, а я возвернулся и землю пашу. Вот оно как.
Ксюшка перестала резать картошку, затаила дыхание. Бригадир опять загудел по-шмелиному:
— Ты поезжай, конечно. Это я так, к слову пришлось… Только, что делать с Жариковым: напарника-то нет. А земля сохнет, пары ждут…
Мызин вышел, натирая грязным кулаком глаз, и Ксюшка впервые увидела — какой он, оказывается, мальчишка еще, хотя и кричит на Женьку, как старший. Елька протянул ему руку — помог забраться на широкий круп меринка. Выглянул бригадир с карандашом за ухом, увидел Женьку:
— Как будем, Жариков?
— А мне, Елизар Гаврилович, не надо сменщика.
— Вон оно что. В борозде спать будешь?
— Зачем спать? Работать буду, — Женька исподлобья взглянул на молчавшего Мызина и зачем-то сообщил: — Мы в училище за одним столом сидели.
Мызин швыркнул носом, ткнул в бок Ельку.
— Ну, ладно, коли так.
Елька ударил мерина, и тот потрусил. Женька подошел к кухне, потоптался, прикурил. Ксюшка вспарывала карасей, думала: «И зачем умирают люди?..» Женька вздохнул и посоветовал:
— Ты не жулькай их, Ксюша.
Она отвела запястьем волосы со лба, посмотрела на серую мягкую дорогу, по которой уехали Мызин и Елька. Нож ширкал по мягкой брюшине.
— Давай наточу ножик…
Кипела, торопливо поговаривая, вода в котле. В колке, подернутом зеленым дымком листвы, отсчитывала кому-то годы кукушка. Женька тихо попросил:
— А за вчерашнее не сердись.
Свежо и остро пахла земля. Духмяной горчинкой веяло от цветущих берез. От трактора крикнул бригадир:
— Жариков, ты долго там дышать будешь? Сохнет земля, а мы ухажерочки крутим.
— Ну, так как, Ксюша? — снова тихо спросил Женька.
— А никак, — она выпрямилась, сунула руку в вырез кофточки, достала фотографию. — Верни мою…
Женька растерянно взял твердый глянцевый снимок, теплый еще и пахнущий Ксюшкой, попробовал пошутить, но губы вздрагивали:
— Значит так… Как у этих там… у разных там дипломатов: обменялась нотами — и разрыв всяческих отношений…
Он потоптался, безнадежно махнул рукой и, загребая побелевшими носками разбитых ботинок, поплелся к трактору.
— Мою верни! Сегодня же, — крикнула вслед Ксюшка и вспомнила, что Женька пошел работать без напарника. Значит, она сегодня не увидит его. Подумала как о чем-то далеком: «Вот и все. Кончилась наша любовь», — схватила крышку котла и обожгла руку. Повернулась спиной к трактору и тихо заплакала от саднящей боли…
Женька уже полные сутки поднимал пары без пересменщика. Ночью Ксюшка не вытерпела, разогрела на костерке трех карасей, сварила кашу, пошла его разыскивать. Во мраке мерещилось невесть что; торная дорога вначале ползла по перелеску, полному настороженной, такой пугающей тишины, что собственное дыхание казалось громким и заставляло вздрагивать, а потом, перед самым Вороньим логом, глубоко ныряла в погребную тьму и сырость оврага, непролазно заросшего хлыстами ивняка. Ксюшка, потаенно придохнув, вдруг вся замерла перед спуском и, зажмурившись, кинулась опрометью вниз, как кидаются в холодную воду. А когда вымахнула на теплое поле, почувствовала прилипшую к спине рубашку, не улегшуюся еще ознобную дрожь в коленях и засмеялась — страхов вокруг не было. Долго шла по черной пашне.
Женька обрадовался и тут же глупо спросил:
— Не танцевала?
Ксюшка вечером не танцевала. Но она сказала с вызовом:
— Танцевала. С Мишкой танцевала. Он и проводил меня сюда.
Женька поскучнел, облизнул вяло ложку, убежденно пообещал: